Литературный институт

В своей жизни я знал одного живописца, Народного художника СССР и величайшего мастера из местных, которого знал с детства (он был мужем маминой одноклассницы) и звал дядей Сашей.

Этот дядя Саша всю жизнь до последних минут курил, как паровоз и пил, как бочка без дна.

А в отношении любострастия был таким, что Распутин рядом с ним показался бы церковным служкой.

Он любил жизнь, любил женщин – всех без разбору – и эта всепоглощающая любовь вела его от картины к картине.

В прежние годы я ему ужасался, в нынешние – понимаю, как никто.

* * *

На закате жизни я уже не сомневаюсь, что художник жив лишь до тех пор, пока у него в крови горит огонь желаний.

Если же у него ничего не горит и даже не дымится, то он мертв, будь хоть 20-ти лет от роду.

* * *

Роль либидо в творчестве художника первостепенна.

О том напоминают и обложки, разработанные мною для каждого из мемуаров этой книги.

В публикуемом варианте есть лишь обложка всей книги (которой снабжено и одноименное предисловие «Литературный институт»), где сидит, заняв все поле длинными ногами, неизвестная женщина из Интернета.

В интернетском варианте оригинальной обложкой снабжен каждый мемуар.

Один знакомый литератор сказал мне, что нельзя оформлять тексты о Литинституте картинками подобного рода.

Я же ответил, что именно такими иллюстрациями не только можно, но и нужно создавать ту чувственную ауру, без которой полноценное художественное творчество невозможно в принципе.

И эта аура, по моему глубокому убеждению, является главной в образе учебного заведения моей второй молодости.

* * *

Все изложенное приведено в оправдание тех моих сокурсников, художников слова, которые погрязали в чудовищном – с точки зрения обывателя! – разврате.

То был не разврат, а удовлетворение чувственности, требующей выхода.

Особенно понятной с биологической точки зрения.

Ведь из всех живых существ моногамны только некоторые птицы.

Человек же, хоть и научившись летать, птицей не сделался, а говорящим млекопитающим.

* * *

И опять завершу апологетическую главку высказыванием Юрия Нагибина:

…я блудил каким-то первородным грехом…

6

Теперь можно перейти к главной компоненте Литинститутского бытия – музам.

Подчеркну, что – порезвившись вдоволь! – теперь я говорю по существу.

Цитируя Готтфрида Ленца из «Drei Kameraden», здесь

я серьезен, как на кладбище.

* * *

Относительно этих самых – выдуманных кем-то и когда-то – муз все кажется понятным.

Ведь при любых условиях творческий конкурс не могли пройти люди совсем уж бездарные.

Но сам учебный       процесс имел результат далеко не обусловленный.

* * *

Возможно я неправ.

Не исключаю, что на дневном отделении учили по-другому.

Допускаю и то, что в дни моего студенчества все уже пришло в упадок в силу распаду СССР и начавшейся гибели самой литературы как явления общественного сознания.

Но нас не учили ничему и никак.

Лекции читались вроде бы нормально, практические занятия велись по всем правилам – но все уходило в воздух. Ни один преподаватель не требовал ничего конкретного, знания контролировались на нулевом уровне.

Отчисляли только тех, кто накопил «хвостов» за несколько сессий и перестал подавать признаки жизни – за исключение редчайших случаев, когда студент представлял собой полный человеческий отброс, каким показан тот самый Слава в «Девушке».

Правда, лично я учился с большим удовольствием.

Первое высшее образование далось мне с трудом (хоть и вылилось в «красный» диплом, аспирантуру, диссертацию кандидата физико-математических наук…)

На мат-мех факультет ЛГУ я поступил по принуждению своей мамы Гэты Васильевны Улиной, кандидата наук и выпускницы того же факультета. Математику (не походившую реально на ту науку, за успехи в которой школьные учителя были готовы поставить мне золотой памятник при жизни) я никогда не любил. Учиться мне было и трудно и скучно. Я тратил все силы, остающиеся после сочинения стихов, занятий живописью и графикой, игры на кларнете и бальных танцев. До сих пор – через тридцать лет! – матмеховские сессии мучат в кошмарных снах. Учеба так меня выматывала, что (несмотря на перманентную влюбленность то в один то в другой ненужный объект) даже мужчиной я стал только в 24 года. В возрасте непозволительно неюном, потеряв минимум 6 лет полноценной жизни…

Поэтому первую студенческую часть своей биографии я вспоминаю только с проклятиями. Во всех ее сферах, хотя здесь вспомнил лишь об учебной.

В Литинститут же я поступил по своей воле и учился для себя.

(Об отдаче говорят мои старые письменные работы, входящие в эту книгу.)

Но тем не менее я чувствовал, что и качество процесса и его результат были безразличны всем, кто меня учил.

За все пять лет на меня всего лишь раз наложили епитимью, приказав прочитать к госэкзамену роман Некрасова «В окопах Сталинграда».