Литературократия

(295) Для H. Климонтовича все в практике Харитонова, «от виртуозного владения синтаксисом до понимания психологических нюансов», имеет целью создать иллюзию правдоподобия игровыми способами. Именно поэтому проза Харитонова «читается как отчет о пережитом им, как записная книжка», хотя любая ситуация здесь «преображена, спедалирована или замутнена, утаена наполовину или рассказана с той детальной откровенностью, которой сама истовость не позволяет оставаться правдой» (Климонтович 1993: 226).

(296) О влиянии пантомимической практики на прозу Харитонова писал не только Климонтович. М. Айзенберг также отмечает, что в прозе Харитонова «за словами маячил какой-то выразительный, но безмолвный жест» (Айзенберг 1997: 198).

(297) О власти, в основе которой лежит кодекс «благородного поведения», см.: Habermas 1984b: 18.

(298) О социокультурных позициях различных субкультур см. одно из первых и подробных описаний современных субкультур в: Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга 1999.

(299) Как пишет В. Иофе, наиболее радикально этот процесс проявился в трансформации ранее закрепленного за государством «права на убийство». Если в европейской культурной традиции «право на убийство» было закреплено за взрослыми мужчинами, нормировалось писаными и неписаными кодексами поведения (военный кодекс, офицерский, корпоративный дворянский и т. д.) и было табуировано для всех остальных членов социума, то сначала борьба за женскую эмансипацию привела к присвоению права на убийство женщинам (аборт, право на службу в армии), а затем размывание возрастных ограничений привело к всплеску молодежной и детской преступности. См.: Иофе 1998: 20.

(300) Ср. одно из первых в российской критике замечание о принципиальной неблагородности героя Харитонова: «Русская литература — отнюдь не всегда озвучивала души только благородные и возвышенные, наблюдательные и чувствительные, но сам автор „русской литературы“ обязан был быть благородным. Для многих творчество становилось преградой наоборот: в литературу могли войти только те, у кого дух был „высокого и стройного роста“. Все мелкотравчатое шло рядом, мимо, проходило сквозь поэзию, как игла сквозь воду, не оставляя следа. А тексты Харитонова, пытаются „вочеловечить“ душу поэтически „мелкого“ человечка, что-то среднее между кретином и педерастом» (Цит. по: М.Ш.1981: 323–325).

(301) Рогов 1993: 268.

(302) Рогов 1993: 268.

(303) О своеобразии зон сакрального (называемых Ж. Батаем «гетерогенными» социокультурньми элементами) в тоталитарна обществах см.: Bataille 1970: 339–371.

(304) Смирнов отмечает, что авторефлексивный, нарциссичекий текст сегодня является магистральным жанром новейшего повествовательного искусства. «Нарцисс-подросток с „океаническим“ „я“ рассматривается в научной литературе в качестве преобладающего теперь типа социализирующейся личности» (Смирнов 1994:320). Хотя необходимо отметить, что доминирование социального типа, ориентированного на общие тенденции политкорректности и различные формы репрессированных традиционной культурой форм сознания, не ограничивается инфантильностью и нарциссичностью (нарцисс-подросток с «океаническим» «я»), а является частным случаем проявления глобального интереса к репрессированной субкультуре в рамках процесса мультикультурализма.

(305) Лакан 1996: 7.

(306) Там же: 12.

(307) Цит. по: Рогов 1993: 268–269.

(308) О функциональной важности для развития постиндустриального общества «самобытности сопротивления», которая находит себе опору в ценностях, противостоящих напору глобальных тенденций, см.: Castells 1997.

(309) По замечанию Фостера, в настоящее историческое время «интерес постмодернистских исследователей переместился на анализ социальных контуров, характеризующих возникновение новых и ранее репрессированных обществом или государственной политикой идентичностей» (Постмодернисты 1996: 26). Этот интерес соответствует поиску зон власти, способных легитимировать ту или иную практику.

(310) См., например: Курский 1998.