Литературократия

(311) Ср. обозначение М. Эпштейном стилевого течения, противоположного концептуализму и устремленного «не к опрощению и примитивизации, а к предельному усложнению поэтического языка», как метареализма. По Эпштейну, это «расширенное и углубленное созерцание Реальности проявляется в творчестве О. Седаковой, Е. Шварц, И. Жданова, В. Кривулина, Ф. Гримберг, Т. Щербины, В. Аристова, А. Драгомощенко, ряда московских и ленинградских поэтов» (Эпштейн 1988: 198). Частичное совпадение списков имен свидетельствует о частичном же совпадении стилистических особенностей, представляющихся репрезентативными; различие — в принципиально иных акцентах разных практик. Ни Щербина или Жданов, который в другом месте обозначается Эпштейном представителем «метаметафористов» (и вводится различие между «метафорой» и «метаболой»), ни Драгомощенко (его практику точнее обозначает термин «поставангардизм») не соответствуют ряду особенностей, характерных для НТЛ. О поставангарде см., например: Березовчук 1995, Берг 19986. Особенности стратегии «метаметафористов» рассматриваются нами в главе «Критерии и стратегии успеха».

(312) См., например: Пазухин 1984.

(313) Парамонов 1997: 19.

(314) Не случайно Е. Пазухин в качестве образа рассматриваемой поэзии предлагает бегемота. «Только бегемот — единственная реальность, на которую может опереться „религиозная поэзия“. Лучшее, что может сделать поэт, желающий быть религиозным, — слиться с бегемотом» (Пазухин 1984: 140). Иначе говоря, обрести эксцентричность, интерпретируемую как игра с каноном по правилам, которые сам канон и легитимирует.

(315) Факультативным доказательством актуальности религиозной тематики в 1970-е годы может служить серия религиозно-философских статей, написанных в этот период Борисом Гройсом одновременно со статьями по теории и практике «московского концептуализма» (см.: журнал «Беседа», а также самиздатские журналы «37» и «Часы»).

(316) Не случайно ироническое определение типа «нетленки» наиболее часто применяют именно по отношению к этому направлению. «Духовность этих вещей казалась подчеркнутой и достаточно напористой. Удивлял их атлетизм, готовность к соревнованию во всех отношениях. <…> Читатель как бы присутствовал на параде поэзии, на демонстрации блестящих поэтических фигур» (Айзенберг 1997: 76). Айзенбергом верно зафиксирован соревновательный характер поэтической практики, апеллирующей к зонам власти, репрессированным советской культурой. К предшественникам этого «профетического» направления относят учеников Ахматовой — Бродского, Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева, Евгения Рейна, а также Леонида Аронзона, Роальда Мандельштама, Александра Морева. Типологические черты «ленинградской школы» сформировались в середине 1970-х годов. Как замечает Айзенберг, «к середине 70-х годов все стихи можно было делить на хорошие, плохие и „ленинградские“. Отличие последних в том, что понять, хороши они или плохи, было невозможно. Написаны эти стихи как будто не одним человеком, а его культурным слоем. А то и просто мошной литературной традицией» (там же). Среди характерных особенностей «ленинградской школы» можно выделить актуализацию функций сохранения и консервации отвергнутых официальной культурой тенденций, интерпретируемых как актуальные; ставка на литературоцентризм как способ концентрации власти; противостояние инновационным практикам манипуляции с реальным дискурсом власти, характерным для московских концептуалистов, а также традиционное художественное поведение властителя дум, противопоставляющего одной иерархии, общепринятой, свою, как более истинную. К этой традиции примыкали (и примыкают) не только ленинградские, но и такие московские поэты, как Ольга Седакова, сам Михаил Айзенберг, а также более молодые поэты — Светлана Кекова, Дмитрий Воденников, Элла Крылова, Саша Петрова и др. Подробнее о своеобразии петербургского стиля см.: Берг 1999.

(317) Говоря о традиционном поэтическом поведении, Пригов связывает его с образом «проклятого художника», которому, дабы обрести признание после смерти, необходимо быть не понятым и не принятым при жизни (см.: Пригов 1999). Драматургия «неприятия-приятия» обеспечила привлекательность этой мифологемы в рамках опоры на репрессированные советской культурой традиции символистов, акмеистов, обэриутов, а также на такие подавляемые официальной традицией зоны власти, как религиозность и физиологизм.