Литерный эшелон

Сперва донесли, что Николая расстреляли не просто так, а вместе с детьми — дочерями и малолетним сыном. Николая и особенно его жену многие не любили, то детей-то по что стрелять?.. После в одной деревушке обнаружили расстрелянные иконы — их во время большевицкой власти вынесли из храмов. Оклады ободрали и вывезли, а сами иконы пользовали вместо мишеней при обучении новобранцев.

Когда большевиков выбили, крестьяне пожали плечами и иконы вернули в церквушку, которая с того момента и до сноса через двадцать лет именовался храмом Христа Расстрелянного.

Еще в одном городишке контрразведчики вскрыли свежую могилу, откуда извлекли изувеченные трупы людей. Пришедшим словно на экскурсию казакам бравые офицеры объясняли, что это запытанные до смерти узники здешней «чеки». Казаки дивились жестокости, но контрразведчикам не особо не верили: на мертвецах не написано, кто их убил, да и контрразведку не любили вообще: сидят по тылам, рожи наели, а форма у них наилучшая…

Но скоро с жестокостью пришлось столкнуться лично: экипаж морского «вспомогоча» чинил взорванную стрелку за городом, попал под налет красного отряда и в полном составе убыл в плен. Тут же, по горячим следам организовали контрудар дабы отбить пленных — в состав летучей группы вошли и «охотники» с «Волхва».

Красный отряд обнаружили и даже разгромили, но пленных на этом свете не застали — их привязали к забору. На них красноармейцы, дабы быстрей привыкнуть к крови, отрабатывали штыковые удары.

Моряки переглянулись с казаками, и, поняв друг друга без слов, пошли к пленным уж красным. Казаки зарубили всех. Жестокость была будто мотивированной, но бессмысленной, не оправданной ни на едином суде, тем более Страшном.

Андрей сделал казакам внушение, которое они не поняли:

— Но ведь большевики наших расстреливают…

— Чужая подлость вашу личную никак не оправдывает. Пусть Джек-Потрошитель трижды злодей и изувер, но это не дает вам право даже ударить невинного.

— Так в том-то и дело, что не невинные они. Кто-то приказ отдал, а кто-то его выполнил. Третьего не дано…

— Все равно, нельзя так — без суда…

Но кто его слушал?

Мельница

— Я брешу?.. Да вы че, мужики?.. Да я сам на том холме ехал. Холм, значит, едет, а мы по австриякам с него пуляем. Через их окопы прямиком, через колючую, значит, проволоку. О как!

Сидящие рядом заливисто смеялись. От других костров тоже стали подходить люди, послушать о чем тут так ладно брешут.

— А что ж вы на нем до Берлина не доехали?..

— У них, видать, карасин закончился!

Раздался новый взрыв смеха.

— Да увезли их в тыл на небесном корабле, — пояснял солдат. — Большущая такая гуттаперчевая колбаса.

— Кого увезли? Холмы-то?

— Да не! Те машины, что холмы двигали и увезли…

Павел смеялся со всеми, но иначе, спокойней. Надо было еще поговорить с солдатом, но наедине, без посторонних, может еще что-то припомнит. Хотя, конечно, вряд ли — не из тех он был, которые что-то знали. Но довольно ясно было: странное оружие, что сдвигало холмы, разрушало мосты… А тот случай, когда на двух верстах целый полк заблудился? В ином бы случае Павел бы отмахнулся бы от таких рассказов, но как только был упомянут дирижабль, напрягся, втянулся в разговор.

Нет, конечно откуда и куда они прилетели солдат не знал. Была при них охрана из тамошних, местных. С один даже пришлось годик повоевать. Но и бывшие охранники не знали о прибывших ровным счетом ничего. Ах, как жаль что тот дирижабль сгорел в осеннем Петроградском небе.

Павел это выяснил: даже ездил в Петроград, рассматривал, упавший в болота остов гиганта, поваленные взрывом деревья… Нет, никто не мог в той аварии выжить…

Приехав в Москву, Пашка тут же запросился прочь из перенесенной столицы. Город, конечно был красив… Но в нем он был еще более чувствовал себя чужим. Сначала Оспина отправили с продотрядом под Тулу. Командовала отрядом Александра Буш — пламенная коммунистка, отправленная за хлебом для рабочих Москвы. На первом же митинге когда один крестьянин не согласился с планом продразверстки, она выхватила маленький дамский револьвер и на глазах у всех убила селянина.

Прямо тут же Павла стошнило. Блевал долго, до полного очищения желудка сперва хлебом-черняшкой, которым перекусил дорогой, после кашей, съеденной еще в сумерках.

— Ишь… — прошипел кто-то из крестьян рядом. — Не идет в горло наш хлебушек…

И тут же с испугом взглянул в глаза Павла: не выдаст ли? Не застрелит?..

Павел не выдал, утерся…

Стошнило его не от вида смерти: на нее он вполне насмотрелся, ходил рядом, да и сам убивал. Удивила женская, практически немотивированная жестокость. В былые бы времена заспорил бы крестьянин с урядником — получил бы по мордасам, юшкой бы умылся, да и то вряд ли… А тут ведь… И ведь крестьянин не из кулаков, так дурачок-середнячок, на которых село-то и держится.

Будто их революция и должна была освободить, дать землю и прочие блага…