Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

Государь поднял голову, и Яковлев увидел поразившие еще при первой встрече его необыкновенные глаза, в которых даже в эту тревожную минуту отражалось удивительное спокойствие. Неужели он не понимает того, что сейчас решается его судьба? Или снова так умело, с нечеловеческой выдержкой скрывает свои чувства за маской безразличия? Яковлев так долго и с таким удивлением смотрел в лицо Государя, что тот невольно спросил:

– Вас что-то мучает, Василий Васильевич?

– Мне не дают покоя некоторые очень важные для меня вопросы, – сказал Яковлев, приподнявшись и пересев так, чтобы оказаться напротив Николая.

– Каждого человека мучают какие-то вопросы, – заметил Государь, давая понять Яковлеву, что готов выслушать все его откровения.

– Я понимаю, что вы не можете быть со мной совершенно искренним, – произнес Яковлев, – но скажите, если это возможно: вы до сих пор считаете, что поступили правильно, отказавшись от власти?

Яковлеву было важно знать ответ на этот вопрос, потому что от него зависели все его дальнейшие действия. Но он не мог предположить, что, задавая его, попал в самое больное место души Николая. Государь опустил голову и надолго замолчал, уйдя в себя. Очевидно, перебирал в памяти прошедшие за последний год события. Потом отвернулся к окну и сказал не Яковлеву и даже не самому себе, а кому-то очень далекому, не видному из ночного окна бешено убегающего подальше от Екатеринбурга поезда:

– На этот вопрос может ответить только история. Говорю вам совершенно искренне. Правда состоит лишь в том, что каждому, кто разбрасывает камни, рано или поздно придется собирать их.

– Что вы имеете в виду под этим? – спросил Яковлев.

– Господь справедлив, – тихо произнес Николай. – И каждый получит то, что заслужил.

– А если человек не верит ни в какого Господа?

– Это же не означает, что его нет, – спокойно ответил Николай.

В это время в вагоне погас свет. Колеса поезда застучали, сбиваясь с ритма, за плотно занавешенной шторкой окна возникла сначала полоска света, затем промелькнуло яркое пятно фонаря. Яковлев понял, что поезд проезжает станцию Тюмень, и сразу подумал о Заславском, оставшимся здесь. Увидит он литерный или нет? Если увидит, тут же пошлет телеграмму в Екатеринбург. А оттуда организуют погоню. У Яковлева снова бешено застучало сердце. Вольно или невольно выходило, что вся жизнь – не что иное, как сплошной риск. Но он знал, что в Тюмени остался с большой группой боевиков верный товарищ Дмитрий Касьян. Он не позволит Заславскому шнырять по станционным путям до тех пор, пока литерный с погашенными огнями на предельной скорости не минует Тюмень.

Огни фонарей растаяли позади поезда, колеса вагона, миновав стрелки, снова застучали в такт, и на пороге купе, со скрипом отодвинув дверь, показалась фигура Петра Гузакова.

– Проехали, – с явным облегчением произнес он, и тут же в вагоне вспыхнули электрические лампочки.

Яковлев достал часы, открыл циферблат и, посмотрев на него, сказал:

– Уже полночь, Ваше Величество. Не пора ли нам укладываться спать?

– Я бы хотел выкурить папиросу, – ответил Николай.

– Курите здесь, – сказал Яковлев. – В обоих тамбурах полно охраны. Перед сном можем открыть окно и проветрить купе.

Он вышел, оставив Государя одного, закрыл за собой дверь и прошел в соседнее купе к Гузакову.

– Куда мы теперь, Василий? – возбужденно спросил Гузаков. Он еще не отошел от нервного напряжения, которое пришлось пережить, на полной скорости проскакивая станцию Тюмень.

– А куда бы хотел ты? – Яковлев, прищурившись, посмотрел ему прямо в глаза.

– Туда, где спокойнее всего, – сказал Гузаков. – Где нет революций. Где поют жаворонки над вспаханным полем. Где на каждой улице встречаются красивые бабы и звенят веселые голоса ребятишек.

– Что-то ты становишься сентиментальным, Петя, – сказал Яковлев. – Неужели стареешь?

– Сколько можно бегать от глупой смерти? Когда-нибудь она все равно настигнет. Не так ли?

– Никто не избежит ее, – Яковлев навалился спиной на дверной косяк и скрестил на груди руки. – Все решится, когда прибудем в Омск.

– Я тебе вот что скажу, – понизив голос, произнес Гузаков. – Остановимся в Иркутске или Чите и попросим Николая снова объявить Россию империей. Пусть хотя бы от Владивостока до Омска. Нам и здесь земли хватит. И будем жить мирно, без революций и экспроприаций. Не отдавать же нам Государя Голощекину.

– Рискованный ты человек, Петя.

– А ты нет?

– Пройди по всему поезду, проверь охрану, – сказал Яковлев. – А я пойду устраиваться на ночлег. Двое суток почти не спим. Завтра у нас будет самый тяжелый день. Представить его боюсь.

Яковлев посторонился, пропуская в коридор Гузакова, за-двинул дверь и направился в свое купе. Ему хотелось заглянуть к Александре Федоровне, проверить, как она устроилась, но он посчитал неудобным тревожить ее в такое позднее время. Если бы Государыне что-нибудь потребовалось, охрана известила бы об этом.

В купе, где находился Государь, пахло табачным дымом. Когда в него вошел Яковлев, Николай виновато, почти по-детски, посмотрел на него.