Литнегр, или Ghostwriter

Значила ли я для него что-нибудь? Наверное, да: сужу по тем блокнотам в клеточку на пластмассовых спиральках, где он записывал мои первые ещё устные литературные опыты; по тому, как мы с ним играли в шашки и в мяч; по тому, что он возил меня на юг в тот год, когда мне исполнилось семь лет… А он для меня? Тогда, до моих семи лет, между нами была близость — простая нерассуждающая близость животного и его владельца: кто играет и кормит, тот и близок. Но уже во время поездки на юг во мне сформировалось что-то взрослое и острое, точно глаз камеры, неотступно фиксирующей всё, что происходит, вне зависимости, просматривает кто-нибудь плёнку или нет; и этот беспощадный глаз видел человека, который вынужденно уделяет мне часы и минуты, потому что так положено между родителями и детьми, но на остальное время деревенеет для всего внешнего, уходя в шахматные задачи, в книги, в собственные мысли, которыми он не делился ни со мной, ни с кем бы то ни было. Одеревенела и я — стороной, обращённой к нему. Поняла, что здесь — не достучаться.

Мы так и не достучались друг до друга в то лето. Впоследствии даже не перестукивались, несмотря на то, что он почти до конца школы не менее раза в месяц навещал меня по воскресеньям, создавая тягостную атмосферу, как гость, который непонятно зачем пришёл, но и отказать ему от дома вроде неловко. Потом визиты сошли на нет, отец окончательно окопался у себя на окраине в однокомнатной квартире в компании огромного количества книг в основном на неблизкие мне темы, за исключением иностранных языков. Это я узнавала со слов мамы, которая периодически забегала к бывшему мужу, таская ему сумки с едой и детективы в бумажных обложках, частично те, что перетекали к ней от меня. Я там побывала лишь однажды, на отцовском юбилее — шестидесятилетие, — где толпа родственников успешно позволяла замаскировать отсутствие у меня родственных чувств…

Но вернёмся к ведьме! Я не стала менять описанную в романе схему: решила, что мое дело маленькое. Литнегритянское. Но, сознаюсь, совсем не литнегритянский азарт владел мною, когда Лиза, получившая биографию и дух, погнала вскачь моё воображение. Помню, как брожу по ярмарке выходного дня и, остановившись возле прилавка с овощами, минут десять туплю на свёклу и лук, потому что из слов, льющихся у меня в голове потоком, ведьма Лиза восстаёт, как Анадиомена из пены. Специально тужиться сочинять ничего не надо, всё пишется помимо сознательных усилий, как оно вообще бывает, когда не работаешь, а делаешь что-то для себя…

«Стой! — останавливаю я поток какой-то трезвой частью. — Так ведь не для себя же, чего ты так размахнулась? Тебе дали на улучшение слабенький текст, а ты из него кроишь текстище, который стоит тридцати первоначальных. Не жирно ли Розеткину такое отдавать?»

Однако слабенькую плотину сметают слова, которые цепляются за другие слова, а те тащат за собой следующие, и так вот обычно и получается: нельзя не сочинять, когда сочиняется. Не то, что тут есть какой-то моральный запрет, а просто не выйдет. Надо дать словам выйти до конца на бумагу, а что там дальше с ними будет, оно не спрашивает. Несёт и всё. Я не могу этим управлять. Я даже не знаю, что такое «оно». Вроде бы это и не я…

Может быть, так легко сдаться в плен гострайтерства получилось ещё из-за того, что я никогда не считала себя автором своих произведений? Нет, вообще-то да, я — автор (кто же ещё, кроме меня?), но как-то половинчато, застенчиво, не до конца. Потому что очень трудно было мне всегда поверить в то, что именно из моей головы и ниоткуда больше берутся слова, люди и события, которых не было-не было и вдруг они есть, как будто бы всегда были, как будто мне о них просто весть посылается, а если промедлишь и не запишешь, всё пропадёт и не будет уже никогда. Как при этом не счесть себя чем-то вроде радиоприёмника, ловящего нужную волну? Или пишущей машинкой, по которой стучат чьи-то неведомые руки? Да, именно машинка, метафора «компьютер» не у дел, ведь у компьютера есть электронный мозг, пускай примитивный, как у насекомого, но у машинки и такого нет, и у меня нет, когда я эту волну улавливаю, а есть какой-то другой орган, о котором анатомия не подозревает, который не рождает слова и смыслы, а всего лишь ловит и передаёт.

Ну и согласитесь, красиво ли выглядела бы под текстом подпись: «Пишущая машинка „Эрика“»?

Глава 20 Похороны