Литнегр, или Ghostwriter

Папа даже кое-что из этого моего потока сознания записывал. Особенно до того, как мама с ним развелась. А не пройдёт и семи лет, и записывать начну я сама — нечто гораздо менее сюрреалистичное, более приключенческое и, конечно же, подражательное, подходящее для того, чтобы делиться с подругами, но никогда со взрослыми, тем более с учительницами, для которых хватало моего огромного и нетипичного словарного запаса и моих сочинений, завоёвывавших призовые места на конкурсах, и…

«Сама себя не похвалишь — никто не похвалит, — ехидничает внутренний голос. — Кого ни послушаешь, все были гениальными дитятками. Куда же всё девалось? Почему после школы ты поступила не в институт имени Горького, не журналистике пошла учиться, даже не иностранным языкам, к которым тоже способности у тебя признавали, а варилась в медицинском соку, пока не докатилась до этой сомнительной профессии — литнегр?»

Возможно, дело в здоровье. Родилась я с дыркой в позвоночнике, через которую выступает наружу спинной мозг. Спина бифида — так это называется — нередко оставляет людей полностью парализованными, однако меня в трёхмесячном возрасте удачно прооперировали, а дальше нарисовалась масса спинобифидных последствий, от которых нормальный человек, натурально, сдох бы — если бы не моё несокрушимое здоровье. От инвалидов привычно слышать сетования, что диагноз помешал заниматься любимым делом, а со мной вышло по-другому: много, слишком много физических возможностей оказалось у меня! Если бы я могла управлять одним лишь большим пальцем на левой ноге, то имела бы право настукивать этим указательным пальцем на машинке (а позже на компьютере) всё, что хочу. Но я была способна передвигаться, пусть в ортопедических ботинках и с тростью, вполне владела руками, а значит — какая ещё литература? Надо заниматься серьезным делом. Медициной, например. Когда-то она спасла меня, теперь я должна вернуть долг — помогать другим больным. Надо наконец жить настоящим и по-настоящему. В таком мире, каков он на самом деле есть.

Влечение к литературе казалось, наряду со спина бифида, тем, что следует преодолеть. Врождённым дефектом, который не помешает мне жить нормальной жизнью. Выползай из раковины, в конце-то концов!

В институте я училась на круглые пятёрки: сначала с перепугу (на первом курсе казалось, что если я недоучу даже какую-нибудь пустяковину, меня выгонят с позором), потом — по инерции. Каждый, хоть одним глазком заглядывавший в атласы по анатомии и гистологии, представляет степень необходимой для этого зубрёжки. Ясное дело, зубрёжка была! И даже если прежнее брало верх, я, ведомая чувством долга, откладывала общую тетрадь, в которую происходила фоновая литературная секреция, и усаживалась за мышцы и связки.

И всё-таки литературная часть меня не сдавалась. Она окрашивала в приманчивые тона библиотеки и придорожные лотки, полные увлекательных книг, которых в конце восьмидесятых — начале девяностых появилось просто убийственное для всего, кроме чтения, количество. Она форменным образом затопляла мозги, в которых оставалось не так уж много места для «Архива патологии»: ведь закончив институт я поступила в аспирантуру по специальности «патологическая анатомия» (наиболее терпимая для меня из всей медицины, потому что не надо лечить больных, которых я, как выяснилось в процессе обучения, боюсь). Но я еще удерживала свою по-детски беспардонную и требовательную часть-игру в жестких рамках — вплоть до одного утра.

То было в больнице № 50 в раздевалке непривычного корпуса, не патологоанатомического: по какой-то причине, уже не вспомню какой, временно полагалось оставлять верхнюю одежду здесь, а только потом идти на вскрытия. Если знакомый до последней пробирки, до мельчайшего белого развода на сером мраморе секционного стола интерьер патанатомии воспринимался как дом родной, то здесь неожиданно почувствовалась больница — место, где люди страдают и умирают. Я вошла в эту темноватую просторность из тревожной и горьковатой весны, а сумку мою оттягивал не учебник и не гистологический справочник, а новый роман Стивена Кинга — здоровенный кирпич, но не могла я его сегодня не взять, в автобусе читала, оторваться не могла… И там, возле гардеробного окошечка, в процессе расстёгивания куртки, настигло меня осознание: дальше ничего другого не будет. Я стану ежедневно ездить в эту больницу, или может быть в другую; дослужусь до зав. патанатомическим отделением или до зав. кафедрой, напишу диссертацию — сперва кандидатскую, потом докторскую, — увижу её напечатанной… Но никогда, никогда не увижу напечатанными свои произведения, которые упорно продолжаю писать, показывая только очень близким подругам. И навсегда обреку себя на участь читателя, читателя и только читателя. С подспудным сожалением: «А ведь и у меня могли быть свои изданные книги! Ну, пусть не как у Кинга, не с таким уровнем известности… Но своё, ведь могло?»

И такая зазияла пустота, что я застыла в недорасстегнутой куртке. А когда молния проскользила до конца, я оказалась уже другой. На что-то решившейся…