Литнегр, или Ghostwriter

И тогда, разделив количество тысяч этих самых знаков на количество намеченных дней, я попала в собственноручно организованную кабалу. Я математически удостоверилась, что если выдавать каждый день по двадцать тысяч знаков, то можно управиться в двадцать пять дней, ну пусть даже месяц. И ещё добавить время на перечитывание материала с начала до конца, чистку хвостов и всякий экстренный случай. Месяца в полтора уложиться как нефиг делать.

Назавтра, проводив мужа, я села за компьютер. Чудесное время — семь часов утра! Весь мир еще только продирает глаза, а я уже позавтракала и занимаю рабочее место. Как это непривычно: мое рабочее место — за компьютером, где мне предстоит сочинять… Прямо засесть и — вперёд! С места в карьер! Я бесхитростно начала с самого начала, с первой главы: искусствовед, специалист по русской иконописи, приезжает на похороны матери в Москву, которую покинул в конце перестройки. Мать ни за что не соглашалась перебраться к нему во Францию: она хотела провести закат своих дней в гигантской коммунальной квартире на Пречистенке в компании старух, с которыми сроднилась за пятьдесят с лишним лет. По приезде искусствовед обнаруживает, что мать вполне для преклонного возраста здорова и знать не знает о своей скоропостижной кончине. Такова первая ласточка из стаи событий, причудливым и зловещим образом связанных с картиной великого Леонардо «Мадонна с хорьком», некогда принадлежавшей его семье (попутно выясняется, что искусствовед наш из польских аристократов) и бесследно, казалось бы, исчезнувшей во время Второй мировой войны. Разобраться в происходящем гложет только майор Пронюшкин, которому придется ради этого посетить маленький городок, когда-то принадлежавший Польше, потом СССР, а теперь Нэзалэжной…

Мне не терпелось добраться до западноукраинской природы, до сумрачной дождливой погоды, до овеянных дыханием сурового католичества музеев, в одном из которых Пронюшкину предстояло пережить экстремальное приключение в объятиях «железной девы»; описание огромной коммуналки, похожей на ту, где прошли первые пять лет моей жизни, тоже не представляло никаких трудностей. Правда, чем-то это все-таки отличалось от моего привычного способа работы… Чем же? Хотя бы тем, что когда меня увлекала волна собственного произведения, то в голову не приходило отмечать: «Та-ак, полстранички напечатала… осталось еще полторы…» Теперь же ко мне в голову подселился контролер, который после каждого абзаца лез в меню «Статистика»: «Ну-ка, сколько я уже наработала? Сколько еще осталось?»

На 13 523 знаках меня подкосило. Нет, что писать дальше, я представляла, и рабочий настрой (стоит ли тратить на него слово «вдохновение»?) пока что не иссяк. Можно было бы добить желаемые двадцать тысяч. Но позвоночник вовсю сигнализировал, что от сидения за компьютером он не то что сильнее обычного искривился, а закрутился штопором, а в области лба скапливалось мутное чувство, как при лихорадке. Решив, что если прошло всего полдня, а я уже почти выполнила дневную норму, то ни к чему себя загонять, я прилегла на диван с томом энциклопедии: надо освежить в памяти подробности о живописи эпохи Возрождения. Потом приготовила салат и съела без особого энтузиазма: любая необычная тревожная ситуация отбивает у меня аппетит. После салата вместе с насильственной сытостью должен был наступить новый приступ трудоголизма. Мог, но не наступил. На компьютер с пыточным стулом-вертушкой я смотрела с отвращением; мозг лениво перебирал какие-то сведения по поводу коммунальной квартиры, но одновременно искал, чем бы более приятным заняться… Нечего тут! Давай работай! И я ринулась на новый штурм синопсиса. И своего первого романа. Ничего, не боги горшки обжигают! Всё когда-то бывает в первый раз. И нечего трусить. Вот, когда в ИЖЛТ шла, разве не боялась? Боялась. А всё в итоге оказалось зашибись.

Что представлял собой ИЖЛТ — Институт журналистики и литературного творчества, — где я нашла и Аллу, и много чего и кого ещё? На рубеже веков, с 1995 по 2001 год, когда я оттуда не вылезала, — учреждение не столь академическое, сколь хаотическое; тем и привлекательное. Первый месяц я там передвигалась по стеночке, на лекциях и семинарах сидела безмолвно, сознавая свое ничтожество рядом с журналюжистыми мальчиками и филологическими девочками, втайне надеясь: может, это всё-таки что-то значит — то, что целых две подруги, одна литературно образованная, нетерпеливо ждали новых глав моего романтического румынского романа? Может, играет хоть какую-то роль то, что в восьмом классе меня на городском конкурсе сочинений премировали почетной грамотой и книгой «Народное искусство как часть культуры» (толстая обложка, глянцевая бумага, красивые картинки, ни один букинистический магазин не взял, даже после соскребания дарственной надписи бритвенным лезвием)? Постепенно, однако, я из ничтожества начала выползать, обнаружив: странного народа здесь много. И я — не страннее других. Все такие — моллюски в своих раковинах. И в нашей — общей.