Литораль (ручная сборка)

Анна начала волноваться не сразу: с подростками такое случается — она знала это, потому что часто имела с ними дело. И с их родителями. Конфликты случались разные, дети взбрыкивали, Анне звонили: «Анна Сергеевна, это мама Петровского, он сегодня был в школе? А то дома его до сих пор нет». «Анна Сергеевна, это мама Ивановой, подскажите телефоны ее подруг, не можем дозвониться». Анна понимала, что все это поза и способ обратить на себя внимание, но у понимания этого был предел. В частности, временной. Наум пропал сутки назад, телефон не отвечал, она начинала волноваться по-настоящему. Теперь Анна сама пошла тем же путем — начала обзванивать родителей его несуществующих друзей. Ночной поход в полицию с Толей был жестом отчаяния другого рода — им надо было сделать хоть что-то вместе, чтобы не убить друг друга ненавистью.

Пока Анна звонила и задавала один и тот же вопрос без всякого результата, Толя сбегал в доки, потом на заброшенную электростанцию, где, по его мнению, мог тусоваться такой человек, как Наум, который вообще никогда нигде не тусовался. Ребята там были, но не сын. Сказали, чтобы он шел, дядя, смеялись в спину. Толя вернулся и лег на диван — а что еще делать? Где-то в груди у Анны начинало кипеть раздражение.

Что бы сделала Хлоя?

Хлоя закрыла сервант и взбесилась сразу же.

— Так и будешь лежать? — спросила она.

— А что предлагаешь? — Голос Душнилы был тихий и оттого еще более неприятный.

— Иди ищи, — коротко и холодно сказала Хлоя.

— Он не грибы, — отозвался Душнила с глубин матраса. — Это ты во всем виновата. И вчера ты уверяла, что волноваться не о чем.

Хлоя даже замерла от неожиданности, задохнулась от возмущения.

Потом стащила с него плед и заорала:

— Ты идиот? Дебил, что ли? Сделай хоть что-нибудь! Вообще бесполезное ты существо. Сын у тебя уже в школу месяц не ходит, а теперь и вовсе сбежал, треплет нервы нам, просто издевается, а ты лежишь, как пролежни.

Ярость переливалась через край, выпито было столько, что опасно прикуривать рядом.

Толя смотрел на Хлою с ужасом, но молчал, потому что переживал небывалый шок, а потом встал и, размахнувшись, вмазал ей по щеке, но не сильно. Просто противно.

Хлоя схватила пальто и выбежала на улицу, опрокинув с размаху дверь на соседку, и та закричала ей вслед нехорошее.

Щель в спине все росла, обнаруживая черное, злое дно, как будто бы гниль пошла и поздно уже латать.

На бульваре остановилась, чтобы отдышаться, вызвала такси и сразу же выпалила адрес Ильи — а чей же еще?

Илья удивился, что поздно, но дал войти.

В тесной прихожей он сразу же снял с нее все — она и руки помыть не успела, — легко поднял и отнес в спальню. В спальне темно. Пока он двигался на ней — ритмично, быстро, как обычно, под музыку, она от всего отключилась, выставила реальность за дверь. Злость в ней сменилась страстью, и страсть застелила глаза.

Вечность спустя, после короткого крика и яркого всполоха, Илья перевернул ее на живот, и она еле успела спрятать свой нервно дрожащий хвост.

Илья дышит ей в затылок, упирается горлом в ее подушку и говорит: «Останься со мной, уходи от мужа, живи со мной». Голос звучит приглушенно, впрочем, Хлоя вообще в каком-то полуобмороке, как будто вкололи новокаин. «Как я уйду?» — спрашивает она, переворачивается и ловит губами длинную яремную вену, уходящую вниз по его влажной шее.

— Как я уйду? — спрашивает она. — У меня ведь сын. И он, кстати, пропал.

— У тебя есть сын? — с удивлением спрашивает Илья, поднимаясь над ней, как верхняя крышка пресса. — Ты говорила, у тебя нет детей.

— Разве? — нежно говорит Хлоя и тянет его за шею вниз, тянет, тянет, как камень, на самое дно, как русалка тащит под воду зазевавшегося моряка. И в щель забивается всклокоченная простыня, она это чувствует, ей больно, но она не подает виду. — Ты просто не спрашивал.

Илья кладет ей на горло горячую ладонь, чтобы она ослабила хватку. И снова спрашивает:

— У тебя есть сын?

Но Хлоя не отвечает. В это мгновение она думает только одно: а может, и правда? Может быть, правда уйти к нему, собрать вещи, объяснить все Толе, приехать сюда — на улицу Зеленую. Не так уж это и невозможно, если подумать, и, может быть, ей даже удастся взять с собой Наума, он, в конце концов, не недвижимость и точно не пропавший без вести.

22

Наум вышел из вагона в расстегнутой куртке, неуверенно осмотрелся. В Питере он был в раннем детстве, ездил со школьной экскурсией — точнее, с классом матери, она своих иногда вывозила. Все в той поездке были его постарше, вообще не обращали на него внимания, мать просила: ну подружись с кем-нибудь, почему ты не играешь с мальчиками, ну что ты в самом деле. Наум стеснялся, не знал, чем себя занять. Помнит длинную очередь в Эрмитаж, и свои замерзшие ноги, и как мать сказала ему: «Ты у меня какой-то дикий». Наум запомнил, это слово ему шло, оно напоминало сильных, свободных животных, индейцев, древние племена, и стало понятно: он просто другой вид.