Литовские повести

Отец стал чаще ходить на такие встречи. Приглашали, а он не умел отказываться, — во всяком случае, так он объяснял. Я больше не ходил слушать его рассказы, но мне почему-то казалось, что он всякий раз «дополняет новыми фактами» свои воспоминания.

— Послушай, почему ты рассказываешь небылицы? — однажды спросила мама. Говорила она тихо, видно, не хотела, чтоб я услышал.

— Какие еще небылицы? О чем ты говоришь! — возмутился отец. — Скажешь, партизаны не пускали эшелоны под откос? Скажешь, не сражались? Я говорю про наш отряд. Молодежь должна знать, какой ценой куплена жизнь.

— Ты делаешь из себя героя.

— Ну, знаешь… знаешь… Вот не думал!..

Отец, видно, верил во все, что рассказывал. Наверное, внушил себе. Если можно внушить себе болезнь, то почему нельзя сказать себе — ты герой! — и в это поверить? Честно! Говорят, писатели верят в то, что выдумывают. Когда Бальзак заболел, он попросил вызвать доктора Бьяншона, которого выдумал сам. А Симонайтите говорит: «Раз мне так написалось, видно, так и было на самом деле». Кто запретит моему отцу верить в то, что он говорит? Голову даю на отсечение — уйдя на пенсию, мой отец напишет целую книгу воспоминаний и заложит краеугольный камень истории… Боюсь только, как бы не встали из могил те, кто не знал обкатанных слов о бесстрашии, мужестве и отваге. Те, кто погиб молча, так и не сказав: «Да здравствует!..»

Отец бесшумно открывает дверь, щелкает выключателем.

Я дочитываю последнюю главку истории и ни черта не помню. Склероз, что ли?

Слышу, как отец вешает плащ, снимает башмаки.

Завтра меня наверняка вызовут к доске. Кажется, у меня единственного в классе двойка по истории. Прочитать еще раз?

Отец входит в комнату, в руке у него — букет астр.

— Занимаешься, — говорит он и устало, дружески улыбается. — Поставь-ка в воду.

Я наливаю воды в литровую банку, ставлю цветы на столик.

Отец сбросил пиджак, развалился в кресле, вытянув ноги, тяжело дышит.

— Почему не в вазу?

— Нету. Разбилась.

— Правда. Придется купить. Некрасиво.

Он чуть навеселе — видно, угостили после встречи. Он все чаще возвращается домой тепленький, и мне тяжело на него тогда смотреть.

— Поднялся по лестнице и устал. Вот тут болит. — Он трет рукой грудь. — Как ножом режет. Что бы здесь могло болеть?..

Грудь под несвежей рубашкой вздымается часто. Почему он не надел новую? Хотя чистых нет. В прачечной, а то и дома, никто не отнес…

— А дети хорошие… — отец улыбается. — Какие они хорошие… дети.

Я захлопываю учебник. Снова открываю, нахожу политику правительства Рузвельта.

— Что ты им рассказывал?

Отец продолжает улыбаться.

— Tabula rasa… Все можно написать на этих табличках. Они чисты, еще не запачканы, и можно написать…

У меня вспотели ладони. Я стою перед отцом и наверняка выгляжу последним идиотом.

— Что же ты им рассказал?

Отец молчит, трет рукой грудь.

— Что ты написал… на этих табличках?

Отец прижимается затылком к спинке кресла и закрывает глаза.

«Что же ты написал?..» — повторяю я про себя.

СРЕДА

А Колба пришла-таки. Шея обмотана шарфом, сипит, как гусыня. Злющая.

— Перечисли способы получения кальция.

Черта ей расскажешь, если не успел на перемене почитать. Мекаю что-то. Плаваю. И все поглядываю на класс — авось кто-нибудь шепнет.

Входит Жирафа. Совершенно неожиданно раздаются ее торопливые шаги. Она долго шушукается о чем-то с химичкой. Наглис показывает мне на пальцах всякие знаки, корчит рожи, что-то лепечет. Кретин, не может выручить как человек. Но тут Жирафа оборачивается ко мне.

— Пойдем.

Ну и везет же! Спасен!

В пустом коридоре шаги Жирафы гремят, как выстрелы.

— Куда мне идти?

— За мной.

Голос строгий и повелительный. И шаги, как у солдата. Туфли велики, шлепают, когда она поднимается по лестнице.

Жирафа не оглядывается, и я думаю: если теперь отстану и дам стрекача, она даже не заметит. Представляю, какая у нее будет рожа…

У кабинета директрисы Жирафа останавливается и смотрит на меня так, словно видит впервые. Смотрит и молчит. Губы горько вздрагивают, раздается тяжелый вздох оскорбленного до глубины души человека.

Я открываю рот…

Она поднимает руку, останавливая меня.

— Нет, нет… Там скажешь.

Жирафа открывает дверь и пропускает меня в кабинет.

Директриса сидит, положив руки на стекло письменного стола, под которым рассованы разные бумажки. Как понимаю, она ждет меня.

— Как дела, Гульбинас? — спрашивает она, глядя исподлобья.

— Благодарю, товарищ директор.

Я умею быть вежливым.

— Может, присядете, Гульбинас?

— Нет, благодарю вас.

Директриса не спешит. Но не зря в ее глазах притаилась хитрая усмешечка.

— Оставьте нас, — говорит она Жирафе.

— У меня сейчас окно. — Жирафа недовольна, она даже оскорблена.

— Неважно.

Жирафа уходит, директриса звякает ключиком и выдвигает ящик стола.

— Что это?

О, черт! «Арберон». Вот он где… Но как он сюда попал?..

— Как он сюда попал? — вслух говорю я.

— Я прошу вас ответить — что это?

Угловатое, мужеподобное лицо директрисы напряглось. Она смотрит мне в глаза, и я вижу, как она силится уловить каждую мою мысль. Она, конечно, многое бы отдала, чтоб узнать, о чем я думаю.

— Что это такое?

— Два листка из тетради.