Литовские повести

В спортзале школы соревнование по настольному теннису. Болельщиков пропасть. Наших чуть ли не полкласса. Сбежались потешить очи. Играют-то девочки. Эта черненькая совсем недурна. Из какой она школы?

— Ты за кого? — спрашивает Наглис.

— За длинноногую, эту, черную.

— А я за ту. Мне нравятся пухленькие. Вот увидишь, она выиграет.

— Какой счет?

— Девять — одиннадцать, моя ведет. Ура! Еще!

Наглис стучит каблуками, хлопает в ладоши.

— Знаешь ее? — спрашиваю.

— Познакомлюсь. И провожу домой. Не веришь? На что спорим?

— Пошел ты, знаешь куда! У черненькой уже двенадцать. Ровно!

Выиграла другая, Наглисова. Ну и чихали мы. Тьфу! Хотя черненькая — бесенок. Какая грудь!.. Тьфу — еще раз. Я же не за тем пришел!

Протискиваюсь на другой конец зала. Да, не ошибся — Юозас. Рожа как у малыша, увидевшего конфетку, глаза навыкате. Он так и льнет к девочкам. Я встаю рядом с ним. Увидев меня, Юозас ухмыляется.

— Ну, как? — подмигивает он.

— Пойдем покурим, — говорю первое, что приходит в голову.

— Когда доиграют.

— Сейчас. Хочется.

— Есть?

— Сказал.

Не верил я, что Юозас так легко клюнет.

Захожу вслед за ним в туалет и закрываю зверь.

— Только по-быстрому. Давай.

А может, смазать по вечно ухмыляющейся харе и, не говоря ни слова, уйти? Но Юозас, видно, понял мою мысль и отступает в самый конец, к окну. Бросает взгляд через плечо, словно проверяя, нельзя ли выскочить.

— Где же твои сигареты?

Я подхожу к Юозасу вплотную; у него дурно пахнет изо рта.

— В понедельник, после комсомольского собрания, на уроке физкультуры, зачем ты бегал в класс?

Вопрос длинный, но я произношу его четко, не спуская с него глаз.

— Да при чем тут… в чем дело, не понимаю…

Прикидывается. Как пить дать, прикидывается.

— Отвечай, когда спрашивают!

— Дурак ты, что ли… что ли. — Его взгляд блуждает по стене, которую летом побелили, но она уже успела превратиться в настоящий шедевр сатиры и юмора. — Надо было… Мелочь брал, на перемене бегал в киоск за тетрадкой. Точно.

— И все?

Я кое-как сдерживаюсь. Но руки поднимаются сами.

— Все. Ну пошли, Арунас. Там играют, а мы тут… — Он уставился на «портрет» девочки, но вряд ли что-нибудь видит.

— Забыл, значит, Юозас.

— Я ничего не знаю. Точно.

— Не знаешь? Не знаешь, да?! Что в моих книгах рылся, не знаешь? Что вынул эту дурацкую газетку и потащил в зубах директрисе — тоже не знаешь?

Юозас прижимается к подоконнику и закатывает глаза.

— Или это твоя комсомольская принципиальность? Молчишь?

Видик у меня, наверно, соответственный, потому что Юозас заслонил руками лицо.

— Попробуй тронь… тронь… я закричу… я кричать буду, вот увидишь…

Я поворачиваюсь и ухожу. И не потому, что Юозас закричит. Противно слышать этот скулеж! Точь-в-точь загнанная в угол собачонка.

В спортзал не захожу. Наглис наверняка уже «клеит» эту пухленькую, вторая пара девочек цокает ракетками, а мальчики делятся — тебе та, а мне эта.

Я сворачиваю к реке. Солнце по-летнему жаркое. Искупаться, что ли…

Бенас сидит «по-американски» — удобно откинувшись в старинном кресле, задрав ноги на стол — и, глядя в потолок, бренчит на гитаре.

Под африканским солнцем,
В тени зеленых пальм…

Тоскливая мелодия задыхается в тесной комнатушке. Изредка, как пойманная птица, ударится о темное слепое окно и, запутавшись в тяжелых плюшевых портьерах, поранившись об острый карниз печки, упадет и едва трепещет, едва дышит. Затихает. Но вот она взлетает снова, и снова наполняет комнатку птица, мечущаяся на последнем дыхании…

Ты сердце похитил,
Но песню — нет…

Бенас никогда не пел на сцене. Но голову даю на отсечение, если бы его кто-нибудь открыл — наша убогая эстрада просто засверкала бы! Честно! Я так и вижу Бенаса с микрофоном в руке, в шикарном блестящем костюме. Рокочут электрогитары, а его сочный баритон, его глаза, лицо, весь он — простой парень и симпатяга — завораживают огромный зал и не дают ему передохнуть.

А потом зал так и взрывается — овации, цветы…

— К черту, Бенас! — Я вскакиваю с кучи польских журналов в углу. — Тысячу первый раз говорю: на эстраду!

Бенас скромно улыбается.

— Тебя должны услышать! О тебе должны все говорить, должны журналы писать!

— Ты бы хотел, старик, чтоб я сделался паяцем?

— Певцом! Звездой!

— Звезды тоже гаснут.

— Даже угасшие звезды светят долго.

— Мура. Не хочу.

— Ты кретин, Бенас!

Пальцы Бенаса пробегают по струнам гитары, и раздается песня о голубой сосне, которую вырвала буря. Я люблю эту песню, потому что сочинил ее сам Бенас. Когда услышал впервые, не поверил, думал — брешет. Но теперь знаю — Бенас может!

Много стран, много стран
Вижу я по ночам, —
Я во сне этот мир покидаю…
А проснувшись, ищу,
Тебя видеть хочу,
Где же ты, о моя голубая?..

Я сажусь на подлокотник кресла, кладу руку Бенасу на плечо и подпеваю. Мы с ним часто поем эту песню, и каждый раз у меня перехватывает горло.

Так погибла сосна,
Голубая сосна,
Обнимая песчаную кручу…