Литовские повести

— Я еще раз спрашиваю — что это?

— Два исписанных листка.

— Чем они исписаны, эти два листка?

Ей-богу, какая она…

— Вы же читали.

— Да, я читала, Гульбинас. Я читала все. Скажите, что значит «Арберон»?

— Это название газетки.

Директриса обрадовалась, она прямо-таки сияет.

— Вот оно как. Значит, это газетка?

Нет, у меня нервы не из веревок, я не выношу, когда из мухи делают слона.

— Да, газетка!

— А что значит это название?

— Ничего. Просто такое название газетки.

— Но это слово что-нибудь значит?

— Разумеется.

— Что именно?

Откуда ей, бедной, знать, что мы давно так себя назвали! Потом забыли это слово и снова вспомнили. Тогда две наши последние парты называли «галеркой». Пакостное слово. Однажды на уроке от нечего делать я написал на книге четыре наших имени: Арунас, Бенас, Ромас, Наглис. Тупо глазел, читал с одного конца, с другого и неожиданно, взяв по две первых буквы каждого имени, прочитал: «Арберона». Отбросил букву «а», и получился «Арберон».

Новое имя всем нам сразу пришлось по вкусу. Какое-то необыкновенное, и знали о нем только мы. Конечно, мы берегли эту тайну.

— Что значит это слово?

— Это… название одной группы.

Растерявшись, директриса отшатывается и моргает, словно среди бела дня увидела привидение. Оглядевшись, вполголоса спрашивает:

— Что вы сказали?

— Так себя назвала группа учеников.

Директриса молчит, будто у нее захватило дух, и, опустив глаза, бессильно тискает руки. И я начинаю понимать, в чем тут загвоздка. Последний кретин тот, кто думает, что ученики ничего не знают об учителях. Нам известен каждый их шаг, каждый вздох. А тем более — директрисы. Нет, честно, редкостный экземпляр эта наша земная повелительница. Мы чуть не лопнули от злости, когда на прошлой неделе она подняла всю школу на ноги. Носились мы, ученики, метались одуревшие учителя. Чистили окна, мыли стены, выметали из углов пыль, драили парты. И все по секрету говорили друг другу — придет комиссия! Говорят, в те дни директриса даже ночевала у себя в кабинете. Господи, пожалеть ее надо…

— Значит… — директриса глубоко вздыхает, — значит, в вашем классе действует тайная организация?

— Она действует во всей школе.

Я ведь могу черт-те что отмочить — и с таким серьезным видом, что не поймешь, правда это или плод воображения. Глупо это, по-детски, но ведь сил нету терпеть, когда из тебя делают чуть ли не изменника Родины.

— В нашей школе анти… организация?!.

Директриса не знает, как унять дрожь в руках. Верить, не верить? Но ведь на столе лежит газетка!..

Печальным взглядом, словно прощаясь, обводит стены кабинета, вздыхает.

— Что вы натворили… что вы натворили… Можете ли вы себе представить, что будет, когда узнают?..

У нее на глазах, кажется, даже блеснули слезы. Она такая маленькая, и кажется, вот-вот бросится меня умолять… просить о чем-то… ей ведь так надо, чтобы в школе были тишь да гладь, чтоб никто ничего не подумал… Только нам, оболтусам, видно, наплевать — кто что подумает.

— Кто ваш главарь?

Я убью человека — у нее вот-вот будет инфаркт. Уже сейчас лицо как у покойника. Говорят, у умирающих синеют ногти, но у нее… нет, нет. Ее ногти цветут чешуей красного лака (наверное, сходила к маникюрше перед первым сентября).

— Кто главарь?

— Тот, кто принес газетку.

— Кто?!

— Честно, он.

— Вы знаете, кто мне принес?

— Да, знаю.

— Почему же он принес?

— Говорят, Иуда тоже с этого начал.

В жизни не видел такого лица. Так может смотреть только человек с петлей на шее, вдруг понявший, что петля ненастоящая, а так, смеха ради.

Директриса медленно встает, подходит к окну, снова возвращается за свой стол, оглядывает меня с головы до ног. К лицу приливает кровь, даже в ее глазах пляшут красные блики.

— Щенок!.. — вскрикивает она странным, ломающимся голосом. — Щенок! Вон! Убирайся!

И — замученная, усталая — шлепается на стул.

Я делаю шаг назад. Ноги налились свинцом.

«Щенок!» — все еще дрожит воздух, звенит в ушах.

«Щенок!»

— Постойте! — восклицает она, когда я открываю дверь. — Завтра приведете отца.

«Щенок!» «Щенок!»

— Вы меня слышите?

— Отец на работе.

— Когда он свободен?

— Не знаю.

— Можете сегодня. Я буду до девяти. Если нет — завтра. Не-пре-мен-но!

— Хорошо. Всего…

— Постойте. Сейчас — в учительскую. Посидите там.

Чтоб я не вернулся в класс и не рассказал друзьям? Кого она сейчас вызовет? Того, кто приволок «Арберон»? Но кто он, этот… Кто?

В учительской у меня есть время, чтобы спокойно прикинуть — кто же  о н?

Швыряю дома сумку и выхожу на улицу. Настроение такое, что коснись кто пальцем, с ходу в морду бы врезал. Весь день директриса допрашивала класс, потом собрала тетради — видно, попробует установить по почерку, кто и что писал. Но что плохого мы написали?

Я наблюдаю за всеми. Который из них? Хихикал, одобрял, может, сам пописывал, а потом цапнул и отнес. Ждал, наверно, что похвалят за бдительность… Но кто будет хвалить собаку, которая кусает своих?

И тут меня осеняет; кровь стучит в висках, я ускоряю шаг.