Литовские повести

Дай-ка, дай-ка,
Расцелу-у-ю звон-ка…

Потом повернулся к Бронюсу и подчеркнуто вежливо спросил:

— Почему это мы не пьем, а?

— Не могу, друг. Ехать надо.

Все уставились на него, один Марцелинас предательски отвел глаза. Хозяйка подмигнула Зите. Та кинула в нее хлебным мякишем и глупо ухмыльнулась: «Дурища…»

— Ага, товарищ, значит, так! А у нас в компании, между прочим, все пьющие… — он взял стопку и залпом осушил ее.

Теперь уже Бронюс нарочно решил: останусь и буду действовать им на нервы. Его бил озноб, как всегда перед дракой. А этот, Альбертас, все цеплялся:

— И к-куда же вам, скажите, ехать?

— К жене, к деткам, — ухмылялась хозяйка.

Все захохотали.

— Ну, раз к жене — тогда дело ясное, — закивал Альбертас.

Бронюс начал медленно, вызывающе подниматься. Поднимался он долго, все смотрели, как он выпрямляется, точно прикидывали, сколько его еще там оставалось под столом. Он выпрямился во весь свой богатырский рост, так же вызывающе застегнул пиджак, надел берет. В комнате воцарилась недобрая тишина.

— Зита! — гаркнул он. — Брось прикидываться! Выйдем на пару слов.

Юнец подскочил, смахнул стопку, но старший его удержал.

— Зита! — повторил Бронюс.

— Ступай, поговори, когда просят, — подтолкнул ее Альбертас.

— Не знаю, что ему надо, — ее лицо горело. Тут была и злость, и страх, и еще невесть что.

— Ступай, говорю, если зовут, — приказал Альбертас.

Зита встала, вышла за ним в сени. Бронюс четко видел ее — через окошко из комнаты проникал свет. Зита жалась к двери, цеплялась за ручку — будто Бронюс увлекал ее прочь из этого дома, а она упиралась. Смотрела, потупившись, как провинившийся щенок, а глаза, уши, все тело ловили малейшее его движение. Она дрожала, ежилась, прижимала руку к груди, словно опасаясь неожиданного удара.

— Не бойся, Зита, не трону. Не затем приехал.

Она тихонько, почти неслышно вздохнула, но все еще дрожала, он чувствовал это. Страх таял в ней медленно, как тает лед весной, и он понял: растопить этот лед целиком ему не удастся. Вдруг, так резко, что она не успела и дрогнуть, он схватил ее за руку, оторвал эту руку от груди. Рука была набрякшая от работы. Он нащупал плохонькое колечко с камешком, глубоко впившееся в палец.

— Зита, давай отсюда уедем, — заговорил он торопливо, выбрасывая из себя слова, точно тяжелые камни. Она вздрогнула. — Уедем, прямо сейчас. Потом про все поговорим. И давай все забудем. А пока — поехали, давай убежим подальше от этого дома. Слышишь?

Женщина вздрогнула опять. А он крепко стиснул ее руку. Увидел, как светится замочная скважина, и вдруг она погасла. Понял: оттуда подслушивали.

— Зита! Я так хотел тебя найти! Давно хотел. Давай убежим отсюда, я все тебе расскажу.

Бронюс собирался произнести еще что-нибудь — доброе, ласковое, но не находил слов, он не знал таких слов. Да и стыдновато было бы. Ведь настоящая нежность, никому не видимая, таилась где-то в самой его глубине, скрытая даже от него самого. Она вставала в нем, согревала, плавила все, но Бронюс только и умел что стискивать руку до нестерпимой боли. Хотел погладить по голове, но не мог, точно рука у него на привязи. Он никогда никого не гладил — разве что маленьких детей или животных. И Зита расплакалась. Вначале плач этот был тихий, затаенный — так скулит обиженная собака. Но скоро у нее не стало сил сдерживаться. Рыдание половодьем хлынуло из груди, сметая все преграды. Она зарыдала яростно, уже не пытаясь скрыть свои слезы. Не боялась ни себя, ни его, ни тех, кто сидел в комнате. Она выла так жалостно, что и его проняло. Она уже не могла стоять, прислонилась к косяку, сползла к ногам Бронюса. И голосила. В комнате замолчали, даже словно перестали дышать. И ветер, печально шелестевший листьями рябины, утих, а может, его заглушили рыдания. В сенях, над двором, на всю звездную ночь разносился горький женский плач. Бронюс уже вовсю ругал себя — зачем приехал сюда да зачем затеял этот разговор.

— Зита, ну не плачь ты, не плачь так страшно, — умолял он, и она заплакала тише. Вскинула голову, прямо к звездам. Глаза высохли. Она выговорила низким и таким неожиданно спокойным голосом — как тогда, в финском домике, — что он содрогнулся:

— Не за мной ты сюда приехал, нет… Ты ведь приехал… Господи, до чего ты меня довел, господи… боже мой…

А у него уже было другое на уме, едва лишь Зита перестала плакать. Он взял ее под мышки, поднял, тяжелую, откинувшуюся назад, словно ее тянуло к земле. Ее волосы пропахли куревом, и запах этот показался ему гнусным. Она не противилась, словно ей было безразлично, что с ней станут делать. Бронюс вытащил ее во двор, чувствуя идущий от ее лица нездоровый жар. Длинная тень мужчины, изуродованная ношей, металась по двору, задела колодец, рябиновое деревце, уперлась в грузовики, таинственно темневшие рядом.

— Поедем, Зитуля, ну, поедем, — бормотал он в горящее лицо. — Нельзя тебе тут оставаться. Не говори так, я искал тебя, я к тебе приехал.