Лица и сюжеты русской мысли

Автор кончает книгу такими словами: «То, что непереносимо для гордого ума и кажется ему “скандалом”, “скептическим адом”, то смиренномудрию представляется естественным состоянием ума, своими силами не способного ни зачинать, ни вязать» (С. 161). Но здесь у него противоречие: сам он занимает неприемлемую для него позицию именно «гордого ума», говоря о «скандале» и «скептическом аде» в философии, подчеркивая, что философии «едят» друг друга поедом, причем ни одна не приводит к единой, всех принуждающей истине, чего, очевидно, он бы хотел. Получается, что автор разделяет сразу две несоединимые позиции – и гордого ума, притом явно сциентистски ориентированного по отношению к философии и поэтому требующего от нее наукоподобной объективной истины, и ума смиренномудрого, понимающего, что абсолютная, насыщающая все существо человека истина, добытая научными методами, истина «всемская», всепринудительная невозможна. А это означает, что автор не отдает в том себе отчета. А это нехорошо для любого философа – не важно какого, гордого или смиренномудрого, религиозного или научного.

Альтернативы и выбор существуют в ориентированной целью деятельности. Любое дело можно исполнить так или иначе. И сначала мы идеально пробегаем ряд возможных реализаций нашего замысла. Но можно ли: а) применить это к Божественному Акту Творения и б) постичь таким образом творчество человека, скажем, в искусстве, когда художника ведет вдохновение, а не расчет извне данных вариантов как в прайс-листе?

Небольшая книжечка эта в противовес философиям Нового времени и не безбожна, и не болтлива. Ее основу составляет интуиция Всего, Всё-интуиция. Но в явной форме пантология начинается только в последней трети книги, первые две трети которой занимает скептическая деконструкция всей европейской философии, демонстрация ее неабсолютности и неосновательности ее претензий на аподиктичность, всеобщность и единственность.

Что же такое Всё, термин-символ, послуживший названием работы Половинкина? Мне представляется, что это – философское имя Бога. Отсюда понятен и подзаголовок книги – «Опыт философской апологетики». Бог называется здесь «Все-могущим». Пафос пантологии автора – через «крутой» скепсис по отношению к наличным философиям идти к духовной свободе в Боге. Итак, пантология эта базируется на скепсисе юмовского типа, поддерживаемого верой в Бога: «В природе видна свобода, но не наша, а ее Творца» (С. 102). В своей общей формуле скепсис этот таков: философ X мыслит Y, но помыслить можно и не-Y, для выбора которого существует ничуть не меньше оснований. Для такого отношения к наличным философиям и требуется действенная интуиция Всего, или Все-интуиция. Господа философы, говорит автор книги, не хочу ваших мыслей, выдаваемых вами за всеобщие и необходимые! Всеобщ и необходим, ибо свободен, только Бог с Его Все-могуществом!

С. М. Половинкин во всех философиях видит опасного конкурента христианской веры и тем самым, на наш взгляд, неоправданно их возвышает, переведя в религиозное «поле». Как бы разнообразно и глубоко ни соприкасались философия и религия (максимум такого соприкосновения выявляется при подведении того и другого под понятие духовной практики, или духовного упражнения[443]), тем не менее между ними разрыв, их статусы и ранги различны. Но при условии выравнивающего их проецирования на плоскость идеологии они действительно могут рассматриваться в качестве соперников-конкурентов.

Рецензируемая книга построена исключительно на оппозициях сомнительное / достоверное (читай: ложное / истинное) и единое / многое. Ее автор утверждает сомнительность всех (или почти всех) философий. Но при их анализе он совсем не применяет другие, также значимые оппозиции, например такие, как подлинное / неподлинное, талантливое / бездарное, продуктивное / бесплодное и т. п. Подобный выбор базовых оппозиций, структурирующих его анализ, видимо, можно объяснить тем, что автор принимает тезис о научности философии как таковой, хотя именно его и разоблачает как несостоятельный, называя ситуацию своих обманутых ожиданий хлестким словцом «скандалом в философии». И, соответственно, автор книги пренебрегает тем обстоятельством, что философия соседствует не только с наукой и религией, но и с искусством, и более того, сама по себе есть своего рода художество мысли. Ориентирующийся на науку гносеологизм на уровне основных оппозиций и, условно, антиэстетизм автора взаимосвязаны: перечисленные нами оппозиции, не задействованные в его анализе, именно потому им и не используются, что все они входят как раз в эстетическое измерение философии, не чуждое, однако, и самой познавательной оппозиции.