Лица и сюжеты русской мысли

В книге «Всё» нет даже упоминания о философиях всеединства. А ведь именно в них всесторонне продумывается идея Всего, причем как раз в тех же самых оппозициях, которые взяты за основу ее автором (единое/многое, истинное/ложное). «“Наше”, – говорит автор книги, – может быть понято лишь на фоне “иного” и, в пределе, на фоне “всего”» (С. 106). Верная интуиция, которую, кстати, разрабатывали философы, относимые к традиции философий всеединства, например С. Л. Франк. К сожалению, соотношение представленной в ней пантологии с существовавшими в истории философиями всеединства от неоплатоников (если не раньше) до С. Л. Франка не стало проблемой и темой для автора книги. Правда, некоторые моменты таких философий имплицитно все же задеты. Это относится, например, к принципу исономии (равноправия), которым руководствовалось, в частности, космологическое мышление античных атомистов, а также и таких «всеединщиков»-неоплатоников, как Дж. Бруно. Этот принцип можно истолковать и как принцип отсутствия достаточного основания (в смысле Лейбница): если такое основание отсутствует, то все возможности для нас равноправны[445]. Когда мы мысленно и, главное, безучастно перебираем возможности чего-то, то они для нас все равноправны, все равно достойны реализации. Такой перебор – дело отвлеченного обезличенного разума. И именно подобный разум положен в основу философской пантологии в книге «Всё»: «Всё может быть! Ни одна вариация для разума не имеет никаких преимуществ перед другими» (С. 106). Но жизнь лиц, личная жизнь – это именно неравноправие рационально-отвлеченно равноправного. Удивительно, но эта фидеистическая[446] пантология оказывается радикальным рационализмом! Ее рационализм прочитывается и в ее математической установке с ее комбинаторной логикой. Неспроста здесь цитируется Эйнштейн с его космической религией, что напоминает нам и об образе Бога, играющего в кости (слова Эйнштейна о квантовой теории, понятой в смысле Бора). Вообще в высшей степени характерно, что книга обо «Всем» насквозь пропитана частно-научным и прежде всего абстрактно-математическим пафосом. Таковы ее и методы, и примеры, а в результате и содержание… Гуманитарная же ее составляющая представлена слабее. Частично отсюда и проистекает отмеченное нами искажение и непонимание экзистенциальной мысли, проявляющееся в том числе в отождествлении характерного для нее концепта «коммуникации» с соответствующим понятием социальной психологии (С. 79). Дело в том, что коммуникация, и шире тема интерсубъективности в экзистенциальной мысли, имеет онтологическую значимость, к социальности и психологии или к их «смеси» никак не сводимую.

Рискнем теперь высказать предположение о возможных истоках пантологии, представленной в книге «Всё». Ее автор давно и продуктивно занимается изучением и изданием трудов Флоренского, являясь одним из ведущих специалистов в этой области. В частности, при его участии вышло многотомное собрание сочинений о. Павла, во втором томе которого среди прочего ему принадлежат примечания к такой работе, как «Пределы гносеологии (основная антиномия теории знания)» (1913). В этой работе о. Павел вводит, обращаясь к математическому способу рассуждений, понятие всё. Следуя за Шеллингом и Г. Кантором, Флоренский делает выводы из своей математической теории знания как рефлексии, расшифровывающие известную из истории философии, начиная с Анаксагора, формулу «всё во всём»: «В каждом произведении можно найти все предыдущие и все последующие (произведения. – В. В.), залегающие в нем, как свернутые листочки в древесной почке»[447]. «Всё» вводится им как актуальная бесконечность определенного типа (в смысле Г. Кантора): «Что есть чистое “Я”? – вопрошает о. Павел и отвечает: – Это всё, но взятое в ранговом отношении идеальности, – упорядоченное всё, поскольку оно идеально»[448].