Лица и сюжеты русской мысли

По Аверинцеву, современная либеральная идеология – это «перевод в скучную прозу» «поэзии» мая 1968 г. Но так ли уж поэтичен был тот май? Профессоров таскали за волосы. Спасаясь от погрома, Рикёр бежал из Нантера в Штаты. Да, мы тогда были молоды. И Сергей Сергеевич тоже. И все радовались маю – больше, правда, пражскому, чем парижскому.

Прав Аверинцев: зевотно скучная, серая фривольность душит современный мир. Угрозу либерального тоталитаризма Аверинцев осознавал, но мягко, чуть ли не спокойно выражал свою тревогу, говоря, что словесные штампы, оформляющие новую тоталитарную ментальность, могут «быть взяты из безупречно либерального набора»[487]. Зато угрозу «национализма» и «почвенничества» он воспринимал более эмоционально. В политическом мышлении он воскрешал образ мысли Вл. Соловьева, но, пожалуй, в еще более подчеркнуто либеральной форме.

Как политический мыслитель Аверинцев, на мой взгляд, однако не слишком интересен. Силен он в другом – как эссеист-культуртрегер, вдумчивый, тонкий аналитик культурных явлений, наделенный художественным вкусом и интуицией духовного единства истории. Филолог большого и высокого стиля, далеко позади и внизу оставивший приземленный позитивизм своих коллег по научному цеху, он, несомненно, настоящий философ. Вот тому одно лишь свидетельство: «Счастье, незаслуженно даваемое нам, – говорит Аверинцев, – прежде всего не в концептах, а в личности, от которой эти концепты исходят»[488].

Подобно схватке меньшевиков с идейно близкородственными им большевиками сцепились либеральные марксисты-шестидесятники с догматическими марксистами. Колошматили друг друга долго и упорно на переднем плане общественной идейной сцены. А за ее кулисами, в тиши безвестности, росло и крепло поколение Аверинцевых и Бибихиных, восходила самостоятельная христианская мысль, восстанавливалась прерванная связь с дореволюционной культурой.

С эпохи Серебряного века прошло сто лет. Но контур снежных вершин культуры той эпохи остался в сохранности: новых пиков не появилось. Скажут, а Пастернак, Пришвин, Лосев? Но ведь они как раз люди той же самой эпохи, которую и продолжили в новых условиях в советское время. Все значительное после революции проросло, причем с невероятным трудом, оттуда и не превзошло достигнутый тогда уровень духовной культуры. Поэтому можно сказать, что на самых высоких уровнях культуры мы живем все еще в Серебряном веке. Но, скажут, Аверинцев, например, родился перед войной и даже к самым молодым представителям той эпохи отнести его никак нельзя. Да, это так. Но Аверинцев вполне укладывается в традицию Вяч. Иванова, которую он продолжил в новых условиях и на уровне, достигнутом гуманитарным знанием в последующие десятилетия. Никуда от Флоренского и Франка, Бердяева и Булгакова мы не ушли, никакого «снятия-преодоления» их не было достигнуто. Да и достижимо ли подобное на таких высотах? Самая высокая наша планка остается все еще там, вместе с ними, в мире лучших явлений дореволюционной и эмигрантской культуры.

Федор Степун. Рассказывают, что на мюнхенских лекциях Степуна слушателей набивалось столько, что новоприбывшие цеплялись за люстру и висели, чтобы послушать русского профессора.

«Только интуитивное постижение духа эпохи и действующих в ней персонажей может превратить исследование, всегда имеющее характер предварительного сведения, в полноценное знание» (Ф. Степун)[489].

Окопная проза Эрнста Юнгера сопоставима с военной прозой Федора Степуна. У обоих обостренное близким присутствием смерти чувство жизни. Оба – писатели и мыслители вместе. И еще их сближает самое элементарное – национальность: Степун тоже немец (по отцу).

Однажды доклад Бердяева в Вольной академии духовной культуры слушал Г. Г. Шпет. Вот отзыв об этом Степуна:

Шпету доклад не понравился. Не представлявшая для него ничего нового христианская тенденция докладчика вдруг непомерно взволновала и даже возмутила его. Задергался маленький носик, засверкали умнейшие в мире глазки и понеслась придирчивая, остроумная речь, богатая знаниями, ассоциациями, парадоксами, но в целом неубедительная и ненужная. Он запальчиво нападал на христианство и с непонятной страстностью защищал в болыневицкой Москве… Элладу[490].