Лица и сюжеты русской мысли

Читаю Николая Страхова. Его способность во всем и в каждом улавливать «элемент правды» напоминает интеллектуальную благожелательность Лейбница. Дух умеренности, трезвости, объективности, какая-то если и не щедрость, то уж точно доброта и добротность во всем вызывают уважение и притягивают к нему сердца. Жаль, что Страхов не оказал значительного влияния, не став ни профессором, ни широко известным философским писателем.

«Попытками научного богомыслия» называл Страхов системы немецкого идеализма, что особенно верно относительно Шеллинга и

Гегеля. Европа во второй половине XIX в. виделась Страхову «усталой, хаотической, лишенной ясных надежд и целей». Сегодня подобное восприятие имеет под собой еще больше оснований: шоу-Европа, шоу-эпоха.

Зачарованность формулой не лишена некоторого научного плюса. Но при этом возникают и минусы – недуг формализма, когда ради единой формулы стирают реальные и важные различия истории и лиц, в ней действующих. Это происходит потому, что в основе формализма лежит отвлеченность мышления. А «отвлеченная мысль, – замечает Страхов, – есть всегда мысль равняющая, сглаживающая различия и обесцвечивающая явления», поскольку «отвлечение состоит в том, что оно образует общую формулу и верит в нее, как в действительность. Поэтому оно приписывает полное равенство всем предметам, подходящим под эту формулу»[491]. Парафразируя Тютчева, можно сказать: мысль отвлеченная, есть ложь.

Мир посажен на иглу цифры не Пифагором и не инженерами Силиконовой долины, а Галилеем и Ньютоном. Благодаря прирученному в физике и механике числу невидимые сущности, правящие миром, стали видимыми. Менделеев говорит, что путем числа «легче всего можно достигнуть познания невидимого как бы видимого и быть уверенным в желаемом и ожидаемом как бы в настоящем»[492]. Русский ученый был самостоятельным мыслителем не только в естествознании. Его мировоззрение сложилось в XIX в., но сквозь пелену времен он прозревал далеко вперед. Он возглавлял Палату мер и весов, и, быть может, отчасти поэтому у него сложился цельный образ мира и его познания как симфонии Слова и Числа. «Если в слове, – говорит учёный, – начало, то в числе – продолжение сознательности, просвещения и всего успеха или прогресса человечества»[493].

Цивилизация стоит на Числе, культура – на Слове.

Читая переписку М. Л. Гаспарова. Гаспаров заметил, что философ продумывает мир с нуля, а филолог – «сквозь толщу культурной традиции»[494]. Я бы уточнил: философ оформляет свое продумывание так, как если бы он его осуществлял с нуля. Продумывать действительно с нуля невозможно.

Современная наука обнаруживает связи самые неожиданные и самые конкретнейшие. Эта стилистика мысли была уже в алхимии (сочиняю навскидку в ее духе: глядя на Запад, разотри хвост Уробороса в золотой ступке серебряным пестиком и т. п.). Не таков ли и стиль мысли М. Л. Гаспарова? Укажет на какую-то неожиданную конкретику и обыграет ее, юмористически подав читателю. Образ научного скомороха не чужд его характеру. Вот пример его филологического юмора: «У меня дух захватывает при мысли, что Жолковский когда-нибудь разработает албанский подтекст русской культуры»[495].

Филолог – лиана: ему нужен чужой ум для того, чтобы проявить свой.

Чижевский о Гегеле в России. «Кажется, нигде в мире традиция гегельянства не была столь непрерывной, как в России»[496]. Почему? При философском пробуждении русского духа, – отвечает историк, – Шеллинг и Гегель оказались его избранниками потому, что «именно в этих системах проявилась наибольшая внимательность, наибольшая чуткость к конкретности». Здесь для силлогизма требуется еще одна посылка: русский дух по природе склонен к конкретности, к полноте и цельности восприятия жизни. Но самой конкретностью философия не могла стать и ею не стала. Отсюда – разочарование в философии вообще, захватившее русских гегельянцев, прежде всего Герцена и Бакунина. Это привело в конце концов к фронтальной атаке на высшую духовную культуру у шестидесятников – радикальных просветителей, рационалистов и «реалистов». Перед моими глазами серая обложка книги Писарева «Реалисты», изданной, кажется, в середине 50-х гг. XX в. Катехизис естественно-научного материализма, написанный пламенно, блистательно, единым духом, забыть невозможно. Я был захвачен вскипающей в нем научно-позитивистской волной, но она так и не смогла увлечь меня целиком и надолго: помешал Герцен, сам ею чуть не захлебнувшийся.