Лица и сюжеты русской мысли

Гегель – учитель par excellence, «изучатель» наук методически организованным образом чуть ли не с раннего детства. Но при этом творчески одаренная личность, упорная и упрямая в верности выбранному пути. Для немецкой культуры быть философом значит быть профессором. В Германии тысячи профессоров, но настоящих философов разве что не на много больше, чем в другой крупной европейской стране. Но Гегель еще и сын чиновника, и сам служилый человек. Как систему категорий, так и схему налогообложения для Берлина он тщательно продумывает, с предельной серьезностью входит в любое общественно значимое дело. Профессор на государственной службе – вот его амплуа, задающее рамки его философской мысли. Отсюда и «Энциклопедия философских наук».

У Гегеля были свои навязчивые идеи, но не в психиатрическом смысле слова. Одна из них состояла в убеждении, что субъективное, смутное, непосредственное должно быть преодолено с помощью метода, ведущего от «представлений» к «понятиям». Заслуживает внимания, что Гегель говорит не о познании, например, вот этой горной цепи, что видится на горизонте, а о познании знания о горах (горных породах и т. п.). Познание познания, знание знания – вот круг, в который изначально заключена его мысль. Профессор всего-на-свете с острым самосознанием своего учительства как высшей духовной миссии и не может мыслить иначе, будучи по долгу службы обращенным к студентам и не без основания считая, что изучать науки необходимо в систематическом порядке.

Гегель как личность очаровал Ивана Киреевского, а испытанное личное обаяние русский искатель обратил в теоретический интерес к мысли берлинского профессора. Гегеля с трепетом, как душистый цветок барышни, вдыхали русские мальчики со школьной парты: «Десятилетние мальчики говорят о конкретной объективности». «Как религия была таинством, к которому в обычные времена приступали со страхом, так в наше время, – свидетельствует Огарев, – философия Гегеля»[497]. Некий юноша 30—40-х гг. XIX в., говорит Чижевский, «мечтал и Гегеля читал». Гегельянствующие студенты 30—40-х гг. XIX в., пишет историк, идут «уединенно, озираясь дико и глубокомысленно на эту жалкую толпу, где никто не знал того, о чем они наслышались, где никто не читал Гегеля и где жили, дышали, гуляли по законам бог знает какой философии»[498]. С таким же ощущением ходил по Можайке в середине XX в. и я. Но понимание философских свершений такого масштаба и глубины, как у Гегеля, требует долгого опыта, которого у мальчишек быть не может.

Средней руки гегельянец отвергает в качестве «низкой эмпирии» все «внешнее», что с нами происходит или может произойти.

Экзистенциальный опыт попадает как раз в разряд презренной «эмпирии». Поэтому, например, объяснить перемену взглядов человека гегельянец-доктринер может, только обратившись к диалектике саморазвивающихся понятий, в которых усматривает настоящих «деятелей», а живых лиц с их спонтанной энергией действия он не замечает. Гегельянец прислушивается не к человеку, не к голосу его, а к суждениям об объектах знания. Он старается вникнуть не в лицо, а в логическое содержание высказываемых идей. И реагирует на их отвлеченное содержание, а не на живую личность, остающуюся в результате «с носом». Поэтому «простец», философом не являющийся, оказывается со своим здравым смыслом умнее эрудированного гегельянца, адепта «беспредпосылочного знания». Всё, как у Хемницера в басне «Метафизик»: нет человека глупее, чем теоретизирующий попусту умник.

Верное у Гегеля «соседствует» с «переборами». Пример: «По природе философия есть нечто эзотерическое, не для толпы сотворенное и к приготовлению для вкусов толпы не приспособленное». Такое определение содержит зерно истины. Но далее уже «перебор»: «Она потому и философия, что прямо противоположна рассудку, а тем более здравому смыслу, под которым понимается пространственность и временная ограниченность»[499]. Не следует смешивать здравый смысл и пошлую плоскую рассудочность. В здравом смысле, характерном для Пушкина и Гете, нет ни грана пошлости с ее убогой рассудочностью.

Можно ли сказать, что Гегель как теоретик-объективист «недооценил» философскую глубину субъекта? Идея философии как идея разума у него резко противопоставлена «субъективности»: «Истинная энергия этой идеи, – говорит он, – и субъективность несовместимы»[500]. У Кьеркегора противоположный тезис: истина не объект, истина – субъект, единичная личная экзистенция с ее метафизической неустойчивостью, «страхом и трепетом». Датский философ, в отличие от Гегеля, не чувствует над собой «зонтика» могучего государства, он не профессор, на госслужбе не состоит, социальный статус его шаток, как и семейное положение. Не воспроизводит ли спор «частного мыслителя» с философом абсолютной идеи конфликт пушкинского Евгения с медным истуканом? Не в его ли углубленном осмыслении Достоевским корень экзистенциализма, прежде всего русского, шестовско-бердяевского? Вот об этом сюжете Чижевский молчит.