Лица в воде

Ко мне пришел посетитель. Гадая, кто бы это мог быть, я надела выданную мне помятую одежду, и медсестра провела меня в амбулаторию, где среди флаконов, образцов, масок и халатов кто-то меня ждал. Это была Юнис. Прежде я виделась с ней всего пару раз, она хотела мне помочь. Я разрыдалась. Я сидела на маленьком, твердом стуле, похожем на школьные. Медсестра стояла рядом.

«Мне сказали, что к вам не пускают посетителей, – начала Юнис, – но я умоляла, и меня пустили на несколько минут. Вам что-нибудь нужно?»

«Хамфри Ноук умер, – прошептала я. – А я не хотела, чтобы он умирал».

Она выглядела озадаченной. Но не сказала: «Крепитесь». Она была одета в черное.

«Хамфри Ноук умер», – повторила я.

«Я помню, вам он нравился», – быстро ответила она и вынула из своей сумки фотокарточку.

«Это вам. Домик Генри Джеймса в Рае».

«Вам пора», – сказала медсестра. Мы попрощались. С меня сняли одежду, и я вернулась в грязную, пропахшую кислым комнату, зажав в руках крохотный снимок дома Генри Джеймса, чувствуя его тепло в своей ладони.

31

Однажды утром мне выдали мою одежду и велели вставать. Ткань на мне трепыхалась, облепляла мои кости, словно палатка, защищающая от снежной бури тела мертвых исследователей, как будто бы окоченевшим мертвецам может потребоваться такое же укрытие от холода, какое требуется человеку, чтобы спрятать атрибуты, указывающие на принадлежность к его виду.

Пробыв несколько недель в маленькой комнате с закрытыми ставнями, я привыкала к резкому, зернистому дневному свету цвета серы и не могла прекратить моргать; вместе с другими пациентками из «грязного» зала медсестра вывела меня в парк, где я сидела на траве и смотрела в небо на приговоренные облака, идущие по доске из света, чтобы упасть в море. Внезапно ворота парка отворились, и кто-то вошел; это был врач, которого я никогда раньше не видела, низкорослый, с лицом, похожим на обезьянье, головой, наклоненной набок и в слишком длинном белом халате. Я смотрела на него не отрываясь, как и все остальные, потому что до этого ни один доктор в парк не заглядывал. Разве он не знал, что врачи не могут приходить поболтать с тревожными пациентами, что, даже если главная медсестра Гласс и одобрит – а она не одобрит – его одинокую экскурсию по отделению, его непременно окружит толпа женщин, молящих о том, чтобы им разрешили вернуться домой, знавших при этом, что они никому не нужны и идти им некуда, тем не менее продолжавших спрашивать: «Когда меня выпишут, когда я смогу выбраться из этой дыры?»

Странный доктор медленно зашел в парк, и его моментально окружили пациентки, заговорили с ним, начали хватать за руки, и было удивительно видеть, как он пожимает руки в ответ, что-то говорит им и смеется. Он не делал замечаний, говоря: «Опустите подол», когда кто-то из пациенток задирал платье, чтобы что-то ему показать, и не спрашивал, не были ли переброшены через забор туфли или смыты в унитаз чулки, которые должны были быть на ногах. Нет, он говорил и слушал с уважением, он не выглядел испуганным или так, как будто торопился или беспокоился о том, что главная медсестра Гласс обнаружит, что он гуляет без сопровождения по парку отделения для тревожных пациентов, которые теперь толпятся вокруг него, как дети вокруг продавца мороженого в жаркий день или как жители отдаленных поселений в ожидании новостей.

«Здравствуйте, – сказал он мне. – Что вы скажете на то, чтобы я показал вам несколько картинок? Расскажете мне о них? Мне говорили, что вы себя довольно непослушно вели».

Я заплакала. Получается, все, даже новый врач, называли меня непослушной, как будто бы я была ребенком, опозорившим своих родителей. Я убежала от него вверх по холму и лежала на траве, обдумывая, что за проступок это мог быть, и рассматривая со всех сторон поддельное суждение, которым все, даже я сама, казалось, дорожили и с которым никто не мог расстаться, как если бы оно было проклятым драгоценным камнем у меня в руке.

За ужином Кэрол рассказала, что это был доктор Трейси. «Я показала ему свое ручательное кольцо», – заявила она.

Несколько дней спустя доктор Стюард вызвал меня на разговор в амбулаторной.

«Нам не нравится, что вы здесь задержались, – сказал он. – Есть одна операция, после которой люди просто на глазах меняются, напряженность снижается, и мы решили, что для вас будет наилучшим вариантом, если вам ее сделают. Кто-то из ваших родителей должен подписать необходимые бумаги. Мы пригласили для беседы вашу мать». В груди глухо застучало стаккато, и я, казалось, начала выпадать из себя, как падает дерево, которое, простояв много лет в заповедной пещере личного пространства, вдруг срублено, но оставляет за собой оболочку привычной жизни, некую невидимую форму, противостоящую натиску алчных воздушных потоков.

Ну да, подумала я. Меня как будто упаковали в лед, я дрожала.

Глаза доктора Стюарда, похожие на морских котиков в круглом бассейне, бегали сверху вниз и обратно.

«Вы станете совсем другим человеком, – повторил он. – Внутреннее напряженность снизится».