Лица в воде

А затем наступило утро. Завтрак для Эсме и Кэтлин и звук пустых эмалированных мисок, брошенных в дверь; я ждала свою тарелку овсяной каши, кусок хлеба и кружку чая, но никто не пришел. Я слышала, как болтали работающие пациентки из первого отделения и как женщин из «чистого» зала повели в половине девятого на работу в Кирпичный Дом; Хилари пела «Если бы я была дроздом», а снаружи во дворе лаяли друг на друга близнецы, которые общались, как собаки.

Внезапно дверь отворили, и медсестра швырнула мне ночную рубашку и тапочки. «Надевай».

Я чувствовала, как мое сердце начинало биться быстрее, дыхание сбивалось с ритма, меня охватила паника, и я пыталась вспомнить свое секретное правило, которое придумала когда-то, чтобы сохранить рассудок.

Я запрещаю тебе, Истина Мавет, устраивать панику в маленькой закрытой комнате.

Медсестра вернулась с инвалидной коляской в сопровождении еще двух сестер, которые держались немного поодаль. Нужно было снова становиться изобретательной.

«Я сама пойду», – сказала я, и с таким же спокойствием я могла бы сказать, что сама полечу, поеду на гарпии, на летучей мыши, на пластиковой тарелке, на кенгуру, на слове, на блуждающей бактерии.

Какой же изобретательной нужно было быть.

«Можно мне самостоятельно идти?» – сказала я и больше не могла говорить ничего, истратив всю свою невозмутимость; в окружении трех медсестер я шла из Кирпичного Дома по дороге в наблюдательную палату. На процедуру. Проходя мимо «чистого» общего зала, я воспользовалась случаем и бросилась в окно, разбив стекло головой; был слышен звон и треск льда, и курсирующая по океану рыба, почуяв кровь, развернулась и взяла мой след. Спасатели занимались на пляже любовью; воздух был тяжелым от давивших на него тонн света.

По лицу текла кровь. Я сидела в инвалидном кресле, в процедурной. Вскарабкалась на кушетку и закрыла глаза.

«Дайте посмотреть», – сказал доктор Стюард, вытирая кровь.

Я заплакала. «Вы же обещали. Обещали».

Очнулась я в маленькой запертой комнате, где лежала на полу, на матрасе, под холщовым одеялом, на холщовой простыне. Там, в одиночной палате, я провела много дней.

Я вдыхала запахи комнаты, ходила по магазинам амбре: застарелой мочи, смешанной с бедой (это не был честный резвый запах еще не обученных младенцев, а был запах законсервированных и отверженных взрослых, у которых когда-то было знание, но которых его лишили), затхлой мастики, соломы и соломенной пыли, обделенности солнцем, углов, деревянной двери, в которую колотили руками и ногами вот уже семьдесят лет.

Каждое утро меня отправляли мыться (правило для больных в одиночных палатах), мою комнату быстро убирали (обычно это делала шваброй Кэрол), мою постель застилали, и к тому времени, когда я возвращалась, дрожа от холодного ветра, задувавшего вверх по бетонной лестнице, через затянутые металлической сеткой двери Кирпичного Дома, в ванную комнату без дверей с одиноко торчащими старыми ваннами, покрытыми желтыми пятнами, я была в надлежащем состоянии, чтобы меня снова заперли на весь день. Мой завтрак состоял из тарелки овсяной каши и одного или двух толстых ломтиков хлеба с желтыми обломками масла, слишком застывшими, чтобы их можно было равномерно намазать, и чашки или эмалированной кружки пойла, называвшегося чаем, с плавающими на поверхности свертками и секретными сообщениями в мусоре на дне. Тем не менее мой завтрак был мне милее самого богатого пира, в первую очередь потому, что означал, что процедуры не будет (с тех пор, как доктор не сдержал своего обещания и меня схватили, чтобы отвести в четвертое отделение, часть дня и ночи я проводила в беспокойных раздумьях, как сделать так, чтобы избежать следующей сессии ЭШТ), а еще мне пришлось придумывать что-то, чтобы следовать собственному правилу никогда не паниковать, если заперта одна в маленькой комнатке.

Завтрак стал моей компанией. Иногда я оставляла половину, чтобы доесть позже утром, когда пациентки, убиравшиеся в Кирпичном Доме, уходили вместе со своей толкотней, шуршанием швабр, песнями и разговорами, и все стихало, если не считать бормотания Зои. Зои спала не в отдельной или групповой палате, а в нише в конце коридора, как будто она была каким-то жалким порождением самого Кирпичного Дома, принявшим человеческую форму. Она никогда не вставала с кровати. Она была почти бесплотна; когда ее вели в туалет, из-под укутывавшего ее одеяла торчали огромные доисторические кости; лицо ее было похоже на посмертную карту вчерашнего эона земли, на которой были видны геологические разломы и складки, возникшие в результате стихийного бедствия, под воздействием времени или обычного их существования.