Лицей 2019. Третий выпуск

Короче — смотрю я, а всё меня на мыслю толкает: а додумать-то — не даёт. И вот засада-то какая — уточнить у Высшего начальства нельзя. Телефон-то, блин, не оставили. Да и заказчик — мутный тип.

Ну, думаю, чёрт с вами всеми. Дай, думаю, пальцы в розетку суну — всё одно: хуже горькой редьки это дело. С детства не баловался: а теперь-то, поди, старший брат не заругает. Ну. Сую.

Хорошо долбануло. Смачно. Прям радуга над бездной. И дрожь прошла: я заметить-то успел, а испугаться — не-а. Двести двадцать вольт: детские килограммы. Не сгорел, в общем: так — унесло нафиг.

И увидел я: огромная — хрен его знает, каких размеров — башня электропередачи: лапы расставила, стоит — важная такая, как Эйфелева, типа, да? А на бочине ейном лестница: по ней парни в комбинезонах снуют и ржут то и дело. Я — к ним; но только на ступеньку шагаю — меня Петрович в грудь толкает и говорит: «Ты, мля, положняк отрицать удумал? мы зря старались, мля? свет, мля, тьму делили? не рыпайся, паря». А я опять грудью на лапу его: «Да я только спросить!» Он толкает, а я на пол кухни падаю. Позвонили мне тогда и сказали, что брат умер, представляешь? Как раз в Екат на похороны еду. Он вообще помалкивал последнее время. Я, знаешь, так думаю: пока люди рассказывают истории — они живут, замолчат — помирают. Вот брат мой и того. Да.

Я улыбнулся нечаянно. «Девятка» дребезжала и шла неспешным шагом. Зарядила метель — сделалось слепо́ и бело. Усики дворников выписывали дуги, и на бровях их оставался снег. Я подумывал уже рассказать про своё паломничество… Шина хрустнула по гравийке, и мы встали.

— А зачем мы, собственно, остановились? — спросил я.

— В такой буран далеко не укатишь. Переждём мальца. — Он закурил и примолчал. — Слушай, а можно посмотреть?

— Что посмотреть?

— Ну… — Он кивнул. — Пока всё равно стоим.

— Вы про что?..

Я вдруг понял, про что.

Душа кубарем скатилась в пятки.

— М-может, не надо? — проговорил я.

— Да ты чего? Я только посмотреть. — Валера явно развеселел.

Я попробовал дверь. Заперто.

— Откройте дверь, пожалуйста, — сказал я стушёванным шёпотом. Валера продолжал лыбиться. — Откройте или я вас ударю.

— Ладно-ладно! — Валера затянулся и щёлкнул по кнопке. — Нейтрон и тот благодарней, чем азият.

Я малодушно бросил ему выхваченные наугад бумажки рублей — и выскочил из машины с рюкзаком.

— Идите на хуй! — я прибавил.

«Девятка» хлопнула дверью и исчезла в непогоде.

Сумятица и вьюга: я не отличил бы Христа от чёрта. По лицу хлещет острым, меня колотит. Я нашариваю пачку, пытаюсь закурить — сигарета выпадает в снег и мокнет. Я выхватываю другую. В наушниках:

For the music is your special friend
Dance on fire as it intends
Music is your only friend
Until the end[10]

…

Сугробы выше колена — комья забились в ботинки: мне всё равно; не хочу оставаться на дороге; простор открыт, ветер норовит отобрать сигарету: можешь подавиться ею, на́; меня охватывает горючий смех: всего два выхода для честных ребят; я вижу, как ветер гоняет стаи снежин — будто тучи: приходится щуриться, чтобы хоть это разглядеть, да и тогда не видно — только оледенелая прядь свесилась прямо на глаз: наверное, тут овраг, спотыкаюсь: я лежу: мне всё равно.

Как-то всё же встал и с кем-то, наверное, ехал. Екатеринбург, Тюмень, ещё один день — позади. Всё те же лица, всё так же пусто. Помню только бухого чувака на ночной трассе: я его будил тычком. Теперь — кроха «Пежо» с милой женщиной. Она — едет в Ишим, к родственникам (кажется, выходные). Я — смотрю на свои пальцы: они цвета варёной морковки.

— Ты к друзьям? — с заботой спрашивает она.

— Да, к друзьям. — Я сидел сзади, и приходилось наклоняться, чтобы её расслышать. — Я из Москвы еду.

— В такую погоду? Бедолажка!

От Тюмени было километров шестьдесят, когда справа зазеленела на снегу фигурка с капюшоном, кейсом и жалостливо про́странной рукой.

— Ну что? Подберём твою компаньонку? — Водительница повернула.

Кейс с гитарой компаньонка бросила на переднее, а сама села ко мне. Лицо плоское, нос кажется ворованным, с краю челюсти — чу́дное родимое пятно. Глаза — кофе без молока. Поверх куртки павлопосадский платок. Из кармана — высунут задубелый и потрёпанный Ерофеев.

— Куда едешь? — спросила она меня без обиняков.

— В Омск. На могилу Летова.

— А я больше Янку люблю. — Она снимала перчатки без пальцев.

Она поджала губы и отвернулась, неслышно умоляя меня спросить: «А вы куда едете?» Я спросил.