Лицей, который не кончается

Кажется: пьет не видя… Но у нас такое ощущение, что видит и пьет! Но видит он действительно самое главное.

Каждое слово Моцарта беспощадно для Сальери, и чем добрее, чем простодушнее, тем беспощадней. «За искренний союз…» – особенно это «искренний» должно быть убийственным для Сальери. Нет ли в этом слове какой-то внутренней неуверенности? Не выражает ли оно неосознанную реакцию на неискренность Сальери, на ту двусмысленность, дисгармонию, которая пронизывает каждое его слово, обращенное к Моцарту? Странно ведь призывать друга к «искренности».

Моцарт нарекает Сальери уже не просто другом, а братом (они – «сыновья гармонии», сыновья одной матери). Он навечно обручается с Сальери, который в тот же момент становится братоубийцей. А сам Сальери, благодаря Моцарту, получает наконец бессмертие, зарабатывает его, но это бессмертие Каина, который убил своего брата Авеля.

В душе Сальери – буря:

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

Штрих совершенно неожиданный и точный. Моцарт пьет один! Пьет один за «искренний союз» с другом, с братом!

И другой штрих, еще более неожиданный и точный: Моцарт, отзывчивый на все Моцарт – не отвечает! Не отвечает на отчаянный вопль Сальери, на вопль, который нельзя не услышать, сильнее которого и не было до этой минуты.

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

Здесь всё: признание в убийстве, ужас от непоправимости совершённого, страх перед возмездием, крик о спасении, невольный порыв остановить Моцарта. И даже, быть может, порыв выпить тот же стакан с ядом, что выпил Моцарт.

Но Моцарт уже ничего этого не слышит и не видит.

Моцарт, конечно, отзывается, конечно, отвечает. Но как!

Моцарт «бросает салфетку на стол»!

Довольно, сыт я…

Какая, вероятно, наступает здесь жуткая пауза…

Понятно: Моцарт весь – во власти Реквиема. И проходной, обыденный жест – «бросает салфетку на стол», – простые, тривиальные слова получают вдруг здесь значение разрыва с посюсторонним, значение открытого вызова («бросает», «довольно»…).

«В каждом слове бездна пространства». У Пушкина все говорит, даже салфетка.

Все ясно. Все кончено. Все было напрасно.

Не Моцарт – Сальери был глух. Не Моцарт, а Сальери был слеп. Теперь поздно. Теперь – «довольно». Довольно, сыт я твоими речами. Идет к фортепьяно. Реквием – ответ Моцарта…

Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.

(Играет.)

И Реквием этот обретает – опять волей Пушкина – какой-то новый смысл. Он не только о Моцарте, но и о Сальери. Он звучит как последняя молитва Моцарта за уже погибшего, павшего брата и за себя, так и не сумевшего его спасти, а тем самым спасти и себя. Реквием этот – о них обоих. И о том, главное, что их трагедия – общечеловеческая. Он возвещает и день гнева. В нем и молитва, и плач, и воспоминания. В нем и вечный свет.

Моцарт играет. Музыка заполняет все. Вернее, будто в себя все превращает.

Все становится музыкой – люди, их страсти, вещи, само время.

Все взрывается ею, и все в ней воссоединяется. И самое большое злодейство вдруг перестает даже ужасать, а представляется самой большой, ненужной суетой.

В эти минуты кажется, что действительно «ничто, кроме музыки, не спасет» (А. Блок), что действительно «красота мир спасет» (Достоевский). Кажется на мгновение, что пресеклась наконец «рознь» и «собрался человек вместе».

Пушкин-художник не прощает злодейства, но и не мстит. Пушкин и здесь пробуждает «чувства добрые». И здесь призывает «милость к падшим»: падшие ведь – не только опрокинутые чуждой внешней силой, но еще именно падшие сами по себе, по своей воле («преступившие черту», как сказал бы Достоевский).

Моцарт предлагал «искренний союз», а его убили. Но нет у него никакого другого оружия в этой жизни, кроме доверчивости и желания одарить, ничего, кроме музыки и любви. Он борется до конца, борется не проклятием и злобой, а органическим непониманием: как можно, для чего завидовать, ненавидеть, убивать? Иначе и не написал бы он свой Реквием. Иначе не был бы он Моцартом, не был бы пушкинским Моцартом. А Пушкин не был бы Пушкиным.

Если бы Моцарт ничего, ничего не знал, вот тогда бы и не было, в сущности, трагедии. А если бы Моцарт действительно все, все знал, то ведь трагедии тоже, конечно, не было бы.

В обоих случаях была бы убита свободная воля героя, драма лишилась бы внутреннего напряжения и самодвижения.

Моцарт и знает, и не знает. В этом все дело.

И вместе с ним – знаем и не знаем мы. Что-то мы поняли, а что-то остается тайной, не выразимой никакими словами, как невыразим словами и моцартовский Реквием.

Но какие чувства испытывает Сальери, когда отравленный, умирающий уже Моцарт играет ему свой Реквием?

М о ц а р т

Ты плачешь?

С а л ь е р и