Лицей, который не кончается

Каково опять Сальери слышать такое – «он с нами сам-третей сидит»? Не подобен ли он здесь Клавдию в сцене «Мышеловка» из «Гамлета»? Гамлет показывает Клавдию отравление короля, то есть показывает то самое, что сделал Клавдий с его, Гамлетовым, отцом. Он надеется, что преступник выдаст себя. И снова поражает мысль: а что, если Моцарт все, все знает? Он как будто нарочно ищет своего будущего убийцу – и находит его, находит для того, чтобы тот не стал убийцей. И словно не пытать хочет он Сальери и не просто искушает его, а искушением этим как бы «отговаривает» от задуманного, неосознанно чувствуя, что это безнадежно.

Но, конечно, если Моцарт и провоцирует здесь Сальери, то делает это не так, как Гамлет, то есть делает это неосознанно, а лишь высшей художественной волей Пушкина, делает для того, чтобы спастись и спасти его, предчувствуя, однако, что это безнадежно, и – не желая терять надежды.

И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”».

До сих пор в словах Сальери, обращенных к Моцарту, было много противоречивого, двусмысленного, дисгармоничного, но такого еще не было. Здесь же резкая фальшь, здесь ложь: «страх ребячий», «пустая дума», «шампанского бутылка»… Никто ведь лучше Сальери не знает, что скрыто за этим «страхом ребячьим», «пустой думой» и для чего нужна «шампанского бутылка». Это одна из самых унизительных для Сальери сцен.

Но Моцарт подхватывает:

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него «Тарара» сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив…
Я все твержу его, когда я счастлив…
Ла-ла-ла-ла… Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?

И снова легкая, праздная речь разражается катастрофой. Как будто Моцарт видит перстень с ядом. Снова абсолютный слух Моцарта будто улавливает намерение Сальери, потому и спрашивает об отравлении. Ясновидение его, кажется, проникает уже до перстня с ядом. Смутное раньше предчувствие смерти делается резким, близким, осязательным, но от этого превращается вдруг в обреченность. Опять «мышеловка».

С а л ь е р и

Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Не содрогнуться внутренне перед вопросом Моцарта Сальери не мог. И в ответе Сальери – не только желание успокоить Моцарта, но и ужас перед его прозрением, а главное, непреклонная уже решимость сделать то, для чего Бомарше был «слишком смешон».

И когда Моцарт дарует Сальери еще одну, самую последнюю возможность спасения, он будто уже знает, что Сальери не воспользуется ею:

М о ц а р т

Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?

И эти легкие, доверчивые слова звучат для нас не менее пронзительно и больно (именно из-за их легкости и доверчивости), чем слова загнанного и все сознающего Гамлета у Пастернака:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси. <…>

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

…Моцарт Смоктуновского при словах «Не правда ль?» отворачивается, как бы не дожидаясь ответа, потому что знает ответ: чашу сию мимо него не пронесут.

М о ц а р т

…гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?

С а л ь е р и

Ты думаешь?

(Бросает яд в стакан Моцарта.)

Ну, пей же.

Вот ответ Сальери.

«Но продуман распорядок действий…» Яд может быть брошен почти на глазах Моцарта. Он этого не видит, не хочет видеть, точнее: своим внутренним взором он видит все и ничего воочию. Как будто знает: чашу сию мимо него не пронесут.

М о ц а р т

За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.

(Пьет.)