Лицей, который не кончается

Эти слезы
Впервые лью: и больно, и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы…
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу…

Вначале Сальери разговаривает как бы сам с собой, думает вслух, во всяком случае если и отвечает Моцарту, то Моцарт не может, конечно, понять, о каком «долге» идет речь. И лишь чуть позже Сальери спохватывается: «Друг Моцарт…» А потом опять проговорка, непонятная Моцарту: «Спеши…»

Но на этот раз Сальери и себе, и Моцарту отвечает предельно искренне (это не означает, что он понимает себя). Он может думать и думает о «долге». Но не может он не чувствовать силу музыки Моцарта, которая, хотя и слишком поздно, воскрешает в нем на какое-то время то, что он, наверное, имел и утратил. Здесь переполненность самыми противоречивыми чувствами, однако преобладает среди них боль за себя, тоска по себе. Отсюда слезы. Ведь если музыка вызывает в душе человека такое, раскрывая тоску по себе, значит, есть же, есть чему раскрыться в нем: было и вдруг выявилось. Иначе и тоски-то этой не было бы: неоткуда было б и взяться ей, не по чему тосковать. Иначе не переворачивала бы музыка душу: нечего было бы переворачивать. В словах Сальери, наверное, и любовь к Моцарту, к умирающему Моцарту, к Моцарту, убитому его рукой. Эту любовь он вытравлял в себе. Она сначала и затрудняла убийство, а затем вдруг облегчила: само преодоление этой любви представляется решающим доказательством внутренней правоты, само страдание от преступления кажется очищением. Правота, мол, выше любви, и если пошел на такое страдание, то тем более прав. Мертвого Моцарта он, вероятно, будет любить еще больше.

Моцарт тронут, но слова его плачущему Сальери – «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» – снова несут невольно (для Сальери и для нас) жуткую иронию и одновременно страшную боль: они ведь обращены уже к убийце – к братоубийце и самоубийце.

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать…

Вот именно.

Хотя Моцарт о другом:

…никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело; пойду засну.
Прощай же!

Сальери не может не узнать здесь и свои собственные слова. Сальери назвал Моцарта «гулякой праздным», и тот сам относит себя (и Сальери) к «счастливцам праздным». Сальери причисляет себя к «жрецам», то же самое – Моцарт. Но моцартовское пренебрежение «презренной пользой» особенно резко выявляет всю противоположность между ними, совершенно различный смысл одних и тех же слов. Ведь для Сальери польза не является «презренной». Напротив. Польза для него – единственный бог. Он и убивает Моцарта из-за пользы («Что пользы, если Моцарт будет жив…»).

Кто-то сомневался, закончил ли Пушкин трагедию или она что-то вроде неоконченной симфонии?

Чего не хватает сомневающимся? Чтобы Сальери повесился? Публично покаялся? Ушел в монастырь? Или еще больше укрепился в своей правоте?..

Пушкин действительно очень многое недосказал. Но как цельное художественное произведение трагедия вполне закончена, вполне досказана, и досказана гениально:

Ты заснешь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? Или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы – и не был
Убийцею создатель Ватикана?

Вот и «простая гамма»…

Начинается трагедия абсолютным отрицанием всякой правды, предельной убежденностью Сальери в своей правоте. Заканчивается – безответными, мучительными вопросами.

Это – поражение, поражение после, казалось бы, полной победы, после победы, подготовляемой столь долго, мучительно и упорно. И вот жуткий итог: вся философия Сальери – «жреца»! – ничем не отличается от «сказки тупой, бессмысленной толпы», столь презираемой «жрецом».