Лицей, который не кончается

В формуле Пушкина точка пересечения общего социального опыта с опытом личным. Отсюда именно ее всеизвестность, общедоступность. Каждый расшифровывает ее применительно не только к судьбам искусства, истории, но и к своей собственной судьбе.

Гегель определил совесть как «моральную гениальность», как «одинокое богослужение», являющееся одновременно «богослужением общины». Здесь содержится глубочайшая мысль о содержании совести (соотнесение ее с общиной) и о демократизме моральной гениальности, о ее нормальности, о потребности в ней каждого. И отсюда еще более понятно, почему пушкинские слова задевают каждого, независимо от меры и характера его прирожденных способностей, его дарований. Моральная гениальность есть совесть, а совесть совсем не привилегия, не нравственный деликатес, а прежде всего изначально данное человеку чувство своего единства, своего родства со всеми людьми, далекими и близкими, умершими и даже еще не родившимися, чувство неразрывной связи со всем единым родом человеческим. Это именно норма. В этом смысле «гений и злодейство – две вещи несовместные» может быть переведено как тождество: совесть и бессовестность – две вещи несовместные.

Гениальность, о которой говорит пушкинский Моцарт, и есть прежде всего осуществленная моральная гениальность. И она так же стимулирует прирожденные, так сказать, профессиональные способности, как ее отсутствие или утрата ее в конечном счете гасит эти способности, и тогда в лучшем случае человек превращается в бездушную машину, решающую те или иные задачи («злой гений» с этой точки зрения – прекраснодушная и алогичная романтизация злодейства, а в лучшем случае балетная метафора).

Речь идет у Пушкина о разоблачении, быть может, самого обольстительного, но и самого рокового, хитрого, самого дорогостоящего самообмана людей, за который пролито столько слез и крови, что они пропитали, как скажет Иван Карамазов, «всю землю от коры до центра».

И подобно тому, как логические фигуры сделались аксиомами в результате бесконечных проб и ошибок человеческой практики, так и у этики должны были выработаться свои фигуры, свои модусы и аксиомы тоже в результате бесконечных проб и ошибок. Пушкинская формула и есть один из законов этой своеобразной алгебры этики. Нарушение этого закона карается с такой же неминуемостью, как нарушение и всякого другого, только главная кара здесь саморазрушение личности. Эта кара ждет и Сальери. И недаром его ответ Моцарту это не только «Ты думаешь?», не только «Неправда», но и «Ужель он прав?».

И пусть тоже никого не обманывает видимая твердость убеждений Сальери. Твердость эта лишь выявляет слабость, внутреннюю неуверенность, бесхарактерность, которая скрыта в глубине его души.

А потом все эти проблемы, только еще острее, будут переживать Раскольников, Иван Карамазов, Великий Инквизитор, и каждый будет разрабатывать свой вариант, опровергающий Моцарта, каждый будет своему Моцарту отвечать: «Неправда». И никто не избавится от жгучего сомнения: «Ужель он прав?».

Все они предельно обострят выбор: если «гений и злодейство – две вещи несовместные», то, стало быть, либо гений, либо злодейство; если «кровь по совести» (Раскольников) невозможна, то либо кровь, либо совесть.

А последние перспективы этого выбора и раскрыл, как никто, Достоевский: либо спасение, либо гибель, но только уже не одного человека, не отдельных людей, а всего человечества. Либо оно «соберется вместе», либо самоистребится, как это и мерещится Раскольникову в его бредовых снах: «Все были в тревоге и не понимали друг друга. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…»