Лицей, который не кончается

Но если Сальери заколебался в своем убеждении, если Раскольников отшатнулся от своей теории, если испугался своей вседозволенности Иван Карамазов и даже инквизитор освободил Христа, то Петр Верховенский, в сущности, убежден, что Моцарт прав. Он, если угодно, прямо исходит из этого. Но что выводит он отсюда? По-своему он логичен. Если «гений и злодейство – две вещи несовместные», то потому-то именно и не надо никаких гениев. Если совесть убивает тебя, значит, надо убить совесть, и да здравствует «право на бесчестье»! Если «кровь по совести» невозможна, пусть льется она без всякой совести: «Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень науки и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! <…> Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… <…> Горы сравнять – хорошая мысль, не смешная…Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. <…> Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. <…> Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. <…> Полное послушание, полная безличность… <…> Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»

Вот картинка, от которой Сальери наверняка бы отшатнулся, но это картинка, к живописанию которой он тоже приложил свою руку.

В том-то и ирония, в том-то и малоутешительная справедливость, что конечная реализация сальериевских идей оборачивается и против самих Сальери. Уж при царствовании Петра Верховенского не только бы стали «душить в младенчестве» Моцартов, но и всем Сальери не удалось бы спастись в той раскачке, которую они сами и начинали.

Сегодня Сальери убил Моцарта, завтра новый Сальери убьет его самого на тех же самых основаниях, а послезавтра появится третий Сальери, микро-Сальери, которому уже предыдущий покажется Моцартом, и так далее, пока не будут срыты все горы, пока всех не приведут к общему знаменателю. А потом? Потом периодические «судороги» для нового уравнивания, для отлова и отстрела новых Моцартов (или тех, кто покажется таковым), для того чтобы «потушить» всех, кто успел народиться и вырасти выше, чем положено. Причем: если первый убивает Моцарта, так сказать, красиво (яд в вино за дружеской беседой), то Сальери последний сочтет этот способ нерациональным и будет обходиться уже без всякой эстетики. И даже превращение Сальери в Петра Верховенского не спасет его: Верховенские могут ужиться друг с другом только так, как пауки в банке…

Вот и оказывается, что жизненность Сальери убивает, а реализм его слеп. Вот и оказывается, что нежизненность Моцарта спасает, а идеализм его – высшая трезвость. Все наоборот: «премудрый» Сальери глупее «идиота» Моцарта. «Нерасчетливый», «нехитрый» Моцарт дальновиднее всех вместе взятых «расчетливых» и «хитрых» Сальери. Потому что критерий моцартовского расчета, моцартовской «хитрости» – жизнь и смерть.

«Идиот» Моцарт любит жизнь. В этом главный его дар и счастье, в этом главная его мудрость и главная гениальность, без которой не было бы и никакой другой.

«Мудрец» же Сальери недаром проговаривается: «Хоть мало жизнь люблю…» – в этом главное его злодейство и бездарность, главная беда и вина.

Даже на протяжении тех считаных минут, в течение которых Моцарт проходит перед нами, он творит, творит вместо того, чтобы защищаться, спасать свою жизнь. Но тем самым он и защищается, и нападает – и побеждает. Умирающий Моцарт борется за жизнь до последней минуты, именно потому, что до последней минуты творит жизнь.

Не отсюда ли, не из этого ли жизнетворчества, не из этой ли жизнепреданности скрытая, но неколебимая твердость Моцарта, бескомпромиссность его и мужество?

И не отсюда ли, не из этого ли малолюбия жизни, не из этого ли жизнеотрицания внутренняя неуверенность, глубокая бесхарактерность, слабость Сальери? Именно из жизнеотрицания: злодейство ведь всегда по происхождению своему и назначению вторично, всегда против, против первооснов жизни и никогда – за.

Моцарт убит, и Моцарт бессмертен. Сальери же мертв трижды: смертью духовной, физической, а еще проклятием потомков. Но при этом есть в нем что-то неистребимо смешное.

И ты смеяться можешь?

Моцарт открыт, любит смеяться (и над собой). Сальери замкнут, смеяться не любит (а уж над собой особенно). Моцарт озорно хохочет, когда старик играет его пьесу.

С а л ь е р и

И ты смеяться можешь?

М о ц а р т

Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?

С а л ь е р и

Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадону Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.