Лицей, который не кончается

Нельзя, конечно, отождествлять героев Пушкина с героями Достоевского. Однако, соблюдая историческую дистанцию между ними, сравнить их не бесполезно. (Соответственно: нельзя, конечно, ставить Пушкина в театре или кино «по Достоевскому», но использовать художественные открытия Достоевского при постановке Пушкина возможно, а в ряде случаев даже необходимо.) Не то что одни «выше», а другие «ниже». Ничего подобного, дело в том, что противоречия одних еще словно скручены, сжаты в тугую пружину, противоречия же других уже раскручиваются, пружина разжалась. Но во многом это одни и те же противоречия, только на разных стадиях обострения, хотя порой само такое обострение придает этим противоречиям качественно новое значение.

О Сальери уже нельзя сказать то, что говорил князь Мышкин о людях восемнадцатого века: «Тогдашние люди (клянусь вам, меня это всегда поражало) совсем точно и не те люди, как мы теперь, не то племя было, какое теперь, в наш век, право, точно порода другая… Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях зараз… теперешний человек шире, – и клянусь, это-то и мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках…»

Нет, Сальери уже далеко не односоставен. И все же он лишь предшественник, предтеча «многосоставных» героев Достоевского; его многосоставность еще не так поляризована. По критериям Данте его душа была бы растащена уже по различным кругам чистилища и ада. Но души героев Достоевского не миновали бы, наверное, уже ни одного из дантовских подразделений, а вернее, им и не хватило бы этих подразделений.

В душе Сальери хаос противоречивых, противоборствующих сил, и, пытаясь разобраться в этом хаосе, мы только на мгновение (и то лишь условно) можем отвлечься от одних сил, сосредоточившись на других. В действительности же все они слиты, сплавлены, взаимопереходящи и взаимопроницаемы. В каждом слове своем, в каждой реплике Сальери выражает себя всего целиком, выражает в неразрешимости своих внутренних противоречий, хотя, понятно, акценты в этих противоречиях изменяются. Если мы забудем об этом, Сальери отомстит нам самым ироничным и злым способом: получит право уподобить нас себе, разъявшему музыку, как труп. Сальери не может быть познан способом Сальери.

Сам он объясняет себе необходимость остановить Моцарта его бесполезностью и даже опасностью («Что пользы в нем?»), нежеланием смириться с несправедливостью неба. («О небо! Где же правота…») Он апеллирует к «общему интересу» («Не то мы все погибли»), он считает Моцарта, и совершенно искренне, «гулякой праздным».

Но откуда залетели эти мысли, откуда выросли? Не скрывается ли за ними зависть?

Я ныне завистник

Зависть, несомненно, мощный двигатель действий Сальери. Может показаться, однако, что объяснять чувства, мысли и действия Сальери завистью вообще как-то грубо и неубедительно, – но она же есть. Пушкин прямо вкладывает в уста Сальери: «…я ныне завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую». Пушкин и сам, от себя, добавил: «Завистник, который мог освистать “Дон Жуана”, мог отравить его творца». Кроме того, известно, что первоначально трагедия так и называлась: «Зависть».

Понятно, ему, Пушкину, заранее заданный ответ показался слишком прямолинейным, слишком мольеровским («Скупой»). Пушкин пошел по пути Евангелия: «Говорю вам притчами, потому что прямо не понимаете». Не знаю, кто сделал это или сделает, но стоило бы прочитать, перечитать всю Библию, и особенно Новый Завет, под одним углом зрения: зависть!..

Зависть Сальери. Грубо, некрасиво, не тонко? Конечно. Ну а что делать, если с тех пор, как отношения между людьми начали разъедаться противоречиями непримиримыми, зависть стала одной из главных движущих страстей? Случайно ли народное сознание сохранило и закрепило тьму легенд об отравлении брата братом именно из зависти (Каин – Авель, например)? Екклесиаст говорил: «Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть, и это суета и томление духа». Первый ангел Люцифер из зависти поднял восстание против Бога. Мало кто понял это так, как Байрон в своей поэме «Каин». А раньше Мильтон в «Потерянном рае». Но прежде всего об этом сказано в самой Библии: самое первое движение греха – зависть. Там записано, что и Христа предали из-за зависти. Эсхил: «Тех лишь не хулят, кто зависти не стоит». Данте отводит зависти особое место в своей грандиозной классификации страстей. А зависть у Шекспира? У Достоевского?