Лицей, который не кончается

Но когда, как, почему Сальери (пушкинский Сальери) не нашел или потерял себя? Нельзя в точности ответить на этот вопрос. История первоначального самоубийства Сальери – за пределами пушкинской пьесы. В пьесе действие идет всего часа два, а перед этим была целая жизнь Сальери. Но эти два часа словно сконцентрировали всю предыдущую жизнь, и кое о чем можно догадываться, но не больше. Может быть, дело началось с того далекого времени, о котором Сальери вспоминает:

Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке…

У Сальери, по-видимому, с самого начала был какой-то «авитаминоз», с самого начала ему не хватало той полноты жизни, радости общения, без которых не было бы Моцарта. Разве мог Моцарт стать самим собою без «праздных забав» детства? А мог ли Пушкин быть Пушкиным без таких же забав, без друзей, без Лицея, без 19 октября?

«Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек», – писал Достоевский в «Дневнике писателя». И вспомним еще о том же самом из эпилога «Братьев Карамазовых» Алешины слова, обращенные к детям, собравшимся у Илюшиного камня: «…какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Коли много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание… Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит».

Сальери не нашел себя не только в отношении к искусству, но прежде всего – в отношении к людям, а тем самым и к искусству.

Ранний «авитаминоз» Сальери в дальнейшем, по-видимому, прогрессировал:

Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.

Сначала музыка была с корнем вырвана из жизни, а потом и сама умертвлена – да и не могла не быть умертвленной.

Вся жизнь Сальери – сплошное жертвоприношение, какое-то надрывное самоотречение, беспрерывное самооскопление. Но сначала он приносит в жертву себя, а потом и Моцарта. И одно связано с другим, одно определяет другое.

Возможно, по каким-то никому не ведомым причинам Сальери не сумел развить свои природные задатки музыканта. Возможно, их и не было в такой мере и в таком качестве, как у Моцарта. Возможно, что при любви Сальери к музыке он мог превратиться в поистине гениального музыковеда, нашедшего смысл своей жизни в том, чтобы помогать музыке того же Моцарта пробиться к людям и помогать людям пробиться к музыке Моцарта. А может быть, при таком чувстве гармонии и упорстве алхимика, в Сальери был скрыт великий ученый.

Вариантов не перечтешь. Гадать бесполезно, а не задуматься нельзя. Неизвестно еще – стань Сальери музыковедом или ученым, не нашел бы он и здесь своего Моцарта для того, чтобы отравить его… Все это неизвестно.

Но известно, что человек, не нашедший себя и жаждущий самоутверждения, обречен на тщеславие.

Я стал творить, но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе…

Вот цель, и какое здесь вожделение.

Даже подлинные заслуги становятся лишь средством удовлетворить тщеславие:

Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, yспехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном…

Ограниченность Сальери особенно выдает выражение «я наслаждался мирно». В нем есть даже какая-то наивность, качество, по-видимому, отнюдь не присущее Сальери. Но в нем, главное, содержится то успокоение, которое несовместно с настоящим искусством. Это выражение выдает Сальери как рантье от искусства. Все шло хорошо, пока не появился Моцарт.