Лицей, который не кончается

Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою —
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой,
И никогда на шепот искушенья
Не преклонился я, хоть я не трус,
Хотя обиду чувствую глубоко,
Хоть мало жизнь люблю. Все медлил я.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг
И творческая ночь и вдохновенье;
Быть может, новый Гайден сотворит
Великое – и наслажуся им…
Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты —
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.
И я был прав! и наконец нашел
Я моего врага, и новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.

Изора остается для нас тайной. Мы не знаем даже, что произошло: смерть? разрыв?

Тайной остается и ее страшный «заветный дар любви» – яд: откуда он? для чего? кому предназначен?

Ты безумна, Изора, безумна и зла,
Ты кому подарила свой перстень с отравой
И за дверью трактирной тихонько ждала:
Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.
Ах, Изора, глаза у тебя хороши
И черней твоей черной и горькой души.
Смерть позорна, как страсть,
Подожди, уже скоро,
Ничего, он сейчас задохнется, Изора.
Так лети же, снегов не касаясь стопой:
Есть кому еще уши залить глухотой
И глаза слепотой, есть еще голодуха,
Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

А. Тарковский

Изора связывала Сальери с жизнью, любовь к ней, наверно, восполняла, хоть отчасти, его неудовлетворенность собой, может быть, была источником творчества. Но и сама любовь Сальери отмечена печатью смерти. Потеря Изоры подорвала и без того не сильную волю к жизни, заставила думать о самоубийстве, сделала эту идею навязчивой («И часто жизнь казалась мне с тех пор несносной раной»).

Эта идея самоубийства, физического самоубийства, не могла бы столь навязчиво овладеть им, не произойди с ним, еще раньше, самоубийства духовного. Боль от потери своей Беатриче оказалась не способной породить свою «Божественную комедию». Потеря эта окончательно отрезала его от людей, и не всуе ли восторгается он Данте? Тем Данте, который писал в финале своей поэмы:

О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей
Верни хоть малость виденного мною
И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!

Это же та самая «мощь речей», та самая «искра», которая будет жечь сердца людей в пушкинском «Пророке».

Вот этот образ из Данте, что возродится в «Пророке»:

Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.

У Сальери нет этой мощи речей, нет искры, сохраненной «для будущих людей», нет этой любви. У него нет потребности во всем этом.