Лицей, который не кончается

Сальери одинок. В этом беда его как человека. Но в этом счастье его как преступника. Вспомним, как герои Достоевского, замышляя преступление, совершая его и переживая, мучаются своими необорванными связями с близкими им людьми. «О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого не любил!» – восклицает Раскольников. «О, если б я был один!» – вторит ему Подросток. Сальери свободен от этих мук, но свободен трагически: человек мучается и от отсутствия таких мук. «Что есть ад? – спрашивает Зосима в «Братьях Карамазовых» и отвечает: Страдание о том, что нельзя уже более любить». Сальери даже некому исповедаться, а исповедь только самому себе неминуемо ограничена.

«Осьмнадцать лет» своеобразного подполья доделали то дело, которое началось еще раньше. Сальери уже не в силах полностью отдаться даже чистому наслаждению музыкой. И когда «новый Гайден» явился, он и был принят за долгожданного врага. В словах Сальери – «И новый Гайден меня восторгом дивно упоил!» – слышится горькая ирония.

Творческая страсть обратилась в разрушительную. Убийство Моцарта кажется самоспасением.

«Я не трус», – говорит Сальери. Это неправда или не полная правда. Во-первых, никуда не денешься от такого факта: отравить врага – это не то же самое, что сразиться с ним в открытую. А во-вторых, Сальери трусит самой большой трусостью, которой только и может трусить человек: он боится точного самосознания.

Лишь однажды он преодолел эту трусость, сказав:

А ныне – сам скажу – я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую.

Прямо признаться себе в таком необыкновенно мучительно, хотя в этом есть и мужество. Но как жить, сознавая себя —

Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно…

Жить с такой унизительной правдой о себе трудно или невозможно. Надо вытравить в себе зависть или замаскировать ее. Надо найти и вырвать корень зависти или позабыть про нее: зачастую есть лишь тайна «чистой совести», а «чистая совесть» – результат «плохой памяти».

Правды о своей зависти Сальери не выдерживает. Правда эта вырвалась у него лишь на один миг, чтобы тут же уступить место другим, более благородным, возвышенным соображениям. Но правда все-таки вырвалась, и она унизительна и жалка: зависть. Само ж по себе это чувство могучее. «Зависть сильнее ненависти» (Ларошфуко). Она может двигать горами. Но в том-то и дело, что сама по себе она не может вдохновлять именно в силу своей унизительности и жалкости. Она должна либо превратиться в соревнование, либо переименоваться. И после своего признания («Я завидую») Сальери больше ни слова не скажет о зависти, будто ее и не было, будто ее и нет.

«Порок – дань добродетели… Кто же не знает, что добродетель унижена, но добродетель никогда не платит дани, а если согласится, то она не добродетель. Она принуждена бывает. Но дело в том, что тут факт – как ни торжествует порок, но отчего же он не становится выше ее. Порочные люди всегда кем-то принуждаемы говорить, что добродетель все-таки выше, и все-таки молятся добродетели. Этот факт первой величины и ужасной глубины, факт из неразрешимейших, – вдумывались ли вы в него?»[9]

Злодейство по природе своей мало способно или вообще не способно к точному, адекватному самосознанию. Такое самосознание обессилило бы его, лишило бы всякой воли к действию, было бы невыносимым, самоубийственным. Даже самый крайний цинизм, гордящийся отсутствием каких бы то ни было иллюзий насчет себя и насчет мира, есть лишь своеобразная романтизация злодейства. Он всегда псевдологичен, а вызывающая откровенность его, выражающаяся в многоречии, является лишь провокацией, скрывающей потребность в самоопровержении. Его демонстративная сила лишь выдает его внутреннее бессилие.

Вернее сказать: точное, адекватное самосознание злодейства все же может быть, но тогда оно либо и приводит к полнейшему разложению личности и в конце концов к самоистреблению ее, либо становится исходным моментом для ее возрождения.

Злодейство как таковое нуждается лишь в самосознании своей правоты и достигает этого самосознания посредством самообмана, принимая вид не-злодейства.

Непереименованное преступление непереносимо, переименованное даже вдохновляет.

Эту работу по казуистическому переименованию преступления в не-преступление и даже в подвиг и производит механизм самообмана.

И насколько хитро (и искренне) переодевается зависть в самосознании Сальери. Как неузнаваемо переименовывается она. Сальери и выдает свое преступление за подвиг, идет на него как на подвиг и начинает не имитировать, а как будто на самом деле испытывать все те чувства, которые и должно при этом испытывать, но все же полностью обмануть себя и ему не удается. Абсолютно позабыть прo свою зависть он не может.