Лицей, который не кончается

Если бы завистник мог удовлетвориться сознанием своей незаурядности, пусть нераскрывшейся или утраченной, то уже само его чувство зависти и должно было бы его удовлетворить; чувство это и доказывает, что действительно он был незауряден и даже – тем более незауряден, чем более завидует: ведь если он завидует, значит, есть в нем что-то такое, что позволяет ему сравнивать разное и отличать истинные ценности от мнимых. Завистник обладает удивительно тонким, иногда абсолютным, слухом на все новое, оригинальное, талантливое, порой даже более тонким слухом, чем самый доброжелательный человек. Если бы можно было использовать эти способности завистников во благо (если бы они хотя б не отравляли тех, кому завидуют), им не было бы цены. Но самое страшное в том, что свое оскопление они хотели бы сделать принудительной нормой для всех. Самое страшное и самое смешное: евнух может отравить повелителя, но от этого не станет обладателем некоторых недостающих ему, евнуху, достоинств.

Зависть есть верный признак ненайденности, утраченности человека, есть невольная его самооценка и потому несет в себе самонаказание, беспрерывную пытку.

Недаром Сальери признается: «…обиду чувствую глубоко…»

Недаром говорит:

Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты —
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.

Сальери не просто обидчив. Он лелеет свою обиду, ищет ее, ищет «злейшей обиды», чуть ли не наслаждается ею, чтобы тем сильнее отомстить за нее. И какова же должна быть эта затаенная, взлелеянная обидчивость, эта ущемленность, чтобы месть за нее пала на… Моцарта – на Моцарта, который никого не хочет, не может, не умеет унизить, на Моцарта, который по природе своей не способен «грянуть злейшей обидой», да еще «с надменной высоты». Нужно быть слишком униженным, чтобы возвышение другого принимать за кровную, личную обиду. Именно личные, дружеские отношения с Моцартом особенно обостряют муки Сальери. Не будь этих отношений, вряд ли он столь мучительно переживал бы свою ущербность и вряд ли даже осознал бы ее столь резко.

Моцарту же просто не до зависти, ему некому, незачем, некогда завидовать. Возвышение других воспринимается им не как собственное унижение, а как радость, и он ждет от других того, к чему всегда готов сам: бескорыстно делиться своим счастьем, одарять людей. И это бескорыстие, эта жажда творчества неутолимы.

Неутолима и зависть Сальери. Она не может достигнуть своей цели даже тогда, когда убит тот, кому завидуют: ведь собственное бессилие не превратилось от этого в силу. «Зависть никогда не знает праздника» (Бэкон). Таков Сальери. Таким он стал. И главное, что мучает его: «Ужель он прав, и я не гений?»

Однако: не оттого он не гений, что убил. А оттого и убил, что не гений.

Сальери отомстил Моцарту за свою несостоятельность.

Вот яд, последний дар моей Изоры

Сальери сам себе враг и не сознает этого. Среди всех противоборствующих страстей, которыми жива жизнь, в нем постепенно начинают доминировать две взаимосвязанные страсти: тщеславие и поиски врага, который может лишить его «глухой славы». И чем меньше остается надежд на творческую ночь, на восторг и вдохновенье, с тем большим исступлением поджидает он врага, поджидает час мести.