Лицей, который не кончается

Не только проговорка о зависти выдает тайну его подвига, а еще и сам тот надрыв, с каким создает Сальери свою философию обоснования убийства, сама та безрадостность, с какой он все это делает, сама мрачность его вдохновения, сама казуистика его обоснований.

«Гений и злодейство – две вещи несовместные. Не правда ль?» – истина очень проста и ясна, даже если это – безрадостная истина. Она все равно что-то разрешает, разрешает не мнимо, а действительно. Истина освобождает. И она немногословна.

He-истина, заблуждение, ложь сложны мнимой сложностью, софистичны, темны, необыкновенно трудоемки и непроизводительны.

He-истина оправдывается и навязывается. Она закабаляет. Она очень многоречива, блудословна. Чтобы убедить себя в своей правоте, Сальери должен разрешить две взаимосвязанные задачи: во-первых, развенчать в чем-то Моцарта и, во-вторых, получить на убийство какую-то санкцию, то есть представить себя орудием неба, судьбы, долга.

Разрешить эти задачи можно только софистически. И все софизмы Сальери (как и Раскольникова, например) с самого начала пахнут кровью: они же предназначены для обоснования «крови по совести».

Может показаться, что, в известном смысле, задачи, стоящие перед Сальери, посложнее задач Раскольникова: одно, мол, дело – обосновать убийство бесспорного гения, другое – убийство воши. Однако в принципе это было для Пушкина и Достоевского одно и то же. «Человека-то… человека-то убивать право имеете?» – спросит Соня Раскольникова. И отношение Сальери к «слепому скрыпачу» предвосхищает отношение Раскольникова к «низшему разряду». Критерий-то зачисления в разряды все тот же – «польза». Кстати, Раскольников и доказывает необходимость убийства старухи-процентщицы, во-первых, ее бесполезностью и вредностью, а во-вторых, «всеобщей пользой» от такого убийства. «Казуистика его выточилась как бритва», – напишет Достоевский о Раскольникове. У Сальери своя казуистика, своя бритва.

Что пользы, если Моцарт будет жив?

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Сальери видит в Моцарте врага. У врага должны быть пороки, и Сальери находит пороки, вернее – сочиняет их.

Сальери убивает Моцарта за гениальность. Чтобы облегчить убийство, Сальери и убеждает себя в том, что Моцарт недостоин своей гениальности.

Оказывается, Моцарт не знает ни любви горящей, ни самоотверженья, ни трудов, ни усердия, ни молений. Моцарт – безумец, «гуляка праздный», чуть ли не бездельник.

Нечего здесь и говорить о вопиющей неправде слов Сальери. Но стоит задуматься, почему же он считает эту вопиющую неправду доподлинной правдой? Почему совершенно искренне убежден в своей правоте?

Не признать гениальности Моцарта нельзя. Но Сальери уже органически не в силах понять природу этой гениальности.

Моцарт принадлежит к тем натурам, которые не знают различия между временем творческим и нетворческим (ср.: «Рифма, звучная подруга / Вдохновенного досуга, / Вдохновенного труда…»). У него всегда одно и то же время. У него нет никакой жертвенности, фанатизма, исступления. Творчество для него – способ жизни, способ существования, способ дыхания. Он все время творит, даже тогда, когда ничего не записывает, когда встречает слепого скрипача, пьет вино за дружеской беседой, когда у него бессонница, когда играет со своим мальчишкой.

Все время, каждую минуту Моцарт живет, полностью, безоглядно отдавшись жизни. И это доверие к жизни не от инфантильности, а от какой-то высшей мудрости, хотя, конечно, в ней есть и нечто детское. Жизни вне творчества у него просто нет. Все работает на него. Все он впитывает. Все подсказывает ему темы, идеи мелодии. Все подтверждает его единственную правоту – правоту любви к жизни и правоту страсти понять ее. Не выгадывает он, не рассчитывает. Жизнь для него не есть что-то такое, что нужно обмануть, обхитрить, а есть то, чему нельзя, как в любви, не отдаться полностью и беззаветно.

В действительности, как писал Проспер Мериме о Пушкине, «будучи еще очень молодым, он (Пушкин. – Ю. К.) умел повелевать своим воображением, умел сдерживать себя, поправить самого себя. Это не Мазепа, привязанный к дикой лошади (имеется в виду байроновский образ Мазепы. – Ю. К.), это – всадник, прекрасно сидящий в седле, заставляющий своего коня скакать в ту сторону, в какую он хочет». С годами власть Пушкина (как и Моцарта) над самим собой, над своим гением сделалась самодержавной, и в то же время он правил собой, и все более свободно.