Лицей, который не кончается

У Сальери – снова и снова органическая неспособность понять природу гениальности. Простодушие гения он принимает за инфантильность. Гениальность для него что-то внешнее по отношению к человеку, какая-то чисто механическая, техническая, что ли, способность, абсолютно никак не связанная с личностью человека. Более того: именно эта связь гениальности с личностью воспринимается им как ненормальность, как нарушение принятых «правил». Гений, считающий, что «гений и злодейство – две вещи несовместные», и есть для Сальери злодей. Его надо убить, устранить.

Свобода, щедрость, сама гениальность Моцарта воспринимаются им как разврат. Это, в сущности, фарисейская точка зрения.

Моцарт щедр, Сальери же не просто скуп. У Сальери не столько скупость, сколько отсутствие подлинного богатства. Сальери бездарен нравственно, и ему остается только гордиться своей бездарностью, выдавать ее за высшую премудрость и целомудренность, а нравственную одаренность Моцарта опять-таки за опасный разврат. Но это целомудрие скопца, который и самое любовь считает развратом, грехом. Вернее сказать: у Сальери не просто нравственное оскопление, а самооскопление. Одаренность музыкальными, поэтическими, научными и прочими способностями, не оплодотворенная одаренностью нравственной, и есть самооскопление.

Здесь к месту, вероятно, будет привести слова Эйнштейна: «Что должен делать каждый человек – это давать пример чистоты и иметь мужество серьезно сохранить этические убеждения в обществе циников. С давних пор я стремлюсь поступать таким образом – с переменным успехом». И еще: «Моральные качества замечательного человека имеют, вероятно, большее значение для его поколения и для исторического процесса, чем чисто интеллектуальные достижения. Эти последние сами зависят от величия духа, величия, которое обычно остается неизвестным». В словах этих, может быть, заключена главная часть духовного завещания Эйнштейна, не только величайшего физика, но и величайшего человека, неслучайно всю жизнь влюбленного в Моцарта.

«Он же гений, как ты да я», – Моцарт не подозревает, какую рану нанес он невольно своими простодушными, искренними словами Сальери, который никогда бы не мог так просто и целомудренно сказать: я гений и ты гений… Для Моцарта так характерно принимать многих за подобных себе, и это говорит не столько о наивности, сколько о высшей скромности, о целомудренном страхе обидеть, а еще о глубокой вере в людей, это прозрение, а не слепота, и хотя, конечно, ошибки здесь неизбежны, но это не ошибки Сальери, который едва ли не всех объявляет «чадами праха» и ничем больше.

«Ты, Моцарт, недостоин сам себя» – какая здесь бездна непонимания смысла творчества! Подлинный творец всегда глубже и сложнее, а главное, живее всего созданного им. Известен такой факт из жизни реального исторического Моцарта, факт, который как нельзя лучше мог бы характеризовать и пушкинского Моцарта: он очень любил импровизировать, но это бывало редко. Однажды после одной публичной импровизации он с горечью сказал потрясенным слушателям, что вот лишь теперь они услышали настоящего Моцарта («Остальное умеют и другие»). Любое произведение гения – лишь небольшая частица, в которой проявляется его природа. В этом смысле даже Реквием беднее Моцарта, даже «Моцарт и Сальери» беднее Пушкина. И не является ли подтверждением этой истины само то, пожалуй, беспримерное и все растущее внимание исследователей и просто читателей не только к каждой строчке Пушкина, а буквально к каждому дню и часу его жизни? Не стал ли сам Пушкин как личность той непосредственно действующей нравственной силой, которая больше всего, что он успел и даже не успел написать?

И какое бы произведение Пушкина мы ни читали, мы всегда невольно думаем обо всем Пушкине, обо всей его жизни.

«Расположение души к живейшему принятию впечатлений», то есть первичность жизни, жизнь как самоцель – это ведь как раз то, чего с самого начала недостает Сальери и что он считает даже чем-то низким, что претит ему в Моцарте. Он убил в себе это «расположение души» и даже горд этим.

«Алгебра» Сальери подобна и «арифметике» Раскольникова: это теория, оторванная от жизни, противопоставленная жизни. «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо» («Фауст», Гёте). И подчеркнем давно подчеркнутое и все равно часто забываемое: не теория суха, а теория без практики суха и мертва, теория, самодовольно ставящая себя выше жизни.