Лицей, который не кончается

Сальери и Раскольников одинаково, тождественно обосновывают свою внеморальность. Сальери: «Все говорят: нет правды на земле…» Раскольников: «…Не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить!» Сальери: «Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Раскольников – Соне: «Может, и Бога-то совсем нет? Потому-то – “все и дозволено”…»

«Вторичный» Раскольников. Не вторичный Достоевский – гений всегда первичен.

У обоих – Сальери и Раскольникова – атеизм, но это аморальный (внеморальный) атеизм. От него-то (для этого он и предназначен) один шаг – до «все дозволено», до «права на бесчестье». И оба делают этот шаг. Для того-то и отрицалась вся правда, и земная, и небесная. Отсюда самообман и преступление обоих.

Сальери, прежде чем убить Моцарта, убил искусство, убил себя – «алгеброй». Раскольников, прежде чем убить вошь-процентщицу, убил свой ум и сердце – «арифметикой».

Сальери вполне предвосхищает и раскольниковские «два разряда» – своим отношением к «слепому скрыпачу».

Ложь (особенно себе), в отличие от правды, всегда сложна и – многословна. Что, как и сколько говорит Сальери? Что, как и сколько – Моцарт? Моцарт почти все время играет, то есть – творит. У Сальери же – слова, слова, слова… То есть: вместо творчества, вместо рождения, вместо зарождения – умысел убийства и убийство.

У Сальери: чтобы стать гением, надо убить гения – убить творца, творение. Пушкинский Сальери убивает Творца, Раскольников у Достоевского – убивает творение, тварь.

«Гений и злодейство – две вещи несовместные. Не правда ль?» Это сказано с легкой, естественной, счастливой самоочевидностью. Это сказано, как «Мороз и солнце; день чудесный…», как «Я помню чудное мгновенье…».

Угрюмый, тяжелый, чугунный (не только убийственный, но прежде всего самоубийственный) ответ Сальери. А перед этим и после этого – сколько, как долго и как насильственно он заговаривает самого себя. И вся эта многоглагольная, чугунно-свинцовая, сложная «ложная мудрость» разбивается вдребезги о легкое, доверчивое, короткое и непреклонное моцартовско-пушкинское: «Не правда ль?»

Точно так же и все неистовые речи «премудрого» Раскольникова разбиваются вдребезги о простые, коротенькие непреклонные слова тихой Сони: «Это человек-то вошь… Убивать?.. Убивать-то право имеете?»

Еще – в сравнении – оба, Сальери и Раскольников, страдают. Ведь страдают же! Раскольников (по словам Свидригайлова) «страдает от мысли, что теорию-то сочинить умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть, человек-то не гениальный». Сальери чем мучается? Тем же: ужели я не гений? Вот же суть. Вот же ядро. Ради доказательства себе и людям своей гениальности всё и затеяно, вся их жизнь затеяна.

«Самопознание – это хромое наше место, наша потребность» (Достоевский). Познать познанное в Библии, в Новом Завете, познать мирской «перевод» Библии на язык европейского искусства, то есть на язык, понятный мирянам…

Гений искусства всегда ныряет в свой замысел, в осуществление этого замысла, одним и, не утонув, выныривает другим. Или это мертвая вода, или – живая. И, как писал Лев Толстой, чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит.

Мне кажется, что «Моцарт и Сальери» слишком долго не понимался по двум причинам:

1) по слишком близкой близости между религиозно-христианской азбукой Творца и – «тварями», людьми тогдашними, т. е. тогдашними читателями, слушателями и зрителями;

2) по слишком резкой, почти беспредельной отдаленности «тварей» от этой азбуки Творца.

Поясню. То, что для тогдашних (современников Пушкина) считалось само собой разумеющимся, оно-то и не замечалось. А потом, когда разрушились все привычные образы-понятия христианства, когда ближайшая близость превратилась в невообразимую отчужденность, то тут уж – о чем и говорить?

«Моцарт и Сальери» Пушкина – это же гениально простой перевод «Тайной вечери». Перевод с языка божеского, небесного на язык мирской, земной. Перевод, замышленный и долженствующий возвысить нас, «чад праха».

Все ясно… и все еще более таинственно.

Неужели Христос на Тайной вечере не знает, кто его предаст?..

Но почему же он (невероятно щемящая нота) вопиет: «Пронеси чашу сию мимо меня»?

Вот: человекобог просит, в нем содрогнулось и человеческое, и божеское. Никто сильнее Пастернака в поэзии не выразил этого.

…Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Не то же ли самое в переводе звучит и в пушкинском «Моцарте и Сальери»?

Моцарт, как и Христос, знает все. Он знает себе цену и хотя бы на мгновение, пронзительное мгновение вдруг сомневается в этом… Моцарт верит «словам» Сальери…

Но: Моцарт – абсолютный музыкальный слух, на самом деле абсолютный духовно-нравственный слух – не верит ни единому Слову Сальери.

Рогожин – Мышкину: «Я голосу твоему верю…» Только глаза и только голос имеют прирожденный талант – честно врать или не врать, честно говорить правду или неправду, и это сразу угадывается. (Вспомним разговор глазами Николая и княжны Марии в «Войне и мире» Толстого…)