Лицей, который не кончается

Бунт Сальери против религии (христианской, разумеется) всецело происходит в рамках религиозного сознания, только доведенного до высшей степени фанатизма. Бунт его – мрачный, надрывный, безрадостный, не освобождающий, а закабаляющий самого бунтаря. Подобно Дон Жуану, Сальери как бы лишь переименовывает христианские грехи в добродетели и наоборот. Но сама структура его сознания остается прежней. Моцарт, по его убеждению, еретик, язычник. Он и убивает Моцарта как еретика, убивает так же, как религиозные фанатики убивали вероотступников, с чувством боли и радости одновременно.

Он сам не нашел или потерял себя, но в этом оказались виноваты и земля, и небо, и Моцарт:

Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя…
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.

Вот в действительности какого бога намерен свергнуть Сальери. Обаяние его богоборчества обманчиво и опасно. Его атеизм внутренне корыстен, его внутренняя корысть прикрывается атеизмом. Ведь корысть не сводится к грубому «в карман норови». В ней тоже свой широчайший спектр, свое многообразие форм. За материальным бескорыстием, за чистой идейностью может скрываться и неудержимое властолюбие, и сведение личных счетов, и неудовлетворенное тщеславие.

И тем не менее Сальери нуждается и в земной, и в небесной санкции на убийство Моцарта. Вместо «правды» – «правота». («И я был прав…»)

Никто еще не подсчитал точной доли вины личности и общества в такой ненайденности, но что за это ответственны и личность, и общество, что нельзя подменять одну ответственность другой, что от ненайденности человека и происходят самые большие растраты для всего человечества – это, кажется, бесспорно.

Мир, в котором творит Моцарт (и ради которого он творит), и вынес ему смертный приговор едва ли не в момент его рождения. Но кто исполнит этот приговор? Будет ли Моцарт обессилен тупым безучастием и непониманием, затравлен ли воинствующим неприятием, задавлен ли жизненными невзгодами или кто-то один ускорит его смерть – это, в конце концов, не столь уж и важно. Это лишь означает, что анонимные враждебные силы и персонифицировались в этом одном человеке. Сальери и явился единоличным исполнителем общего приговора, явился смертоносным посланцем, «черным человеком» всего черного мира, враждебного искусству, человечности, совести.

Остановить Моцарта из зависти унизительно. Остановить ради богоборчества, по велению судьбы («Я избран…»), для спасения «нас всех» – другое дело. Это уже не унижает, а возвышает, хотя слова «не то мы все погибли» звучат совсем не героически.

«Я избран…» Кем? Когда? Как? И что значит – «не то мы все погибли»? Не Моцарт же их всех убьет. Погибель здесь означает лишь разрушение той «ложной мудрости», о которой писал Пушкин в «Вакхической песне»:

Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

В чем сущность его конфликта с Моцартом? Во взаимоотношении гения и таланта? Или определенного типа гения и определенного типа таланта? Или между рациональным и интуитивным? Между «алгеброй» и «гармонией»? Между новым и старым? Все эти моменты, несомненно, имеются в пушкинской трагедии, но все-таки они далеко не исчерпывают сущность дела. Они именно лишь моменты, стороны, формы проявления какой-то более глубокой сущности. Какой же?

Взаимоотношение разных, неодинаковых, несхожих идей и приятие или неприятие разнообразия, неисчерпаемости, бесконечности жизни и творчества, то есть приятие или неприятие самой жизни, самого творчества – не в этом ли заключается наиболее общая формула конфликта? Для Моцарта это приятие естественно, для Сальери противоестественно, то есть для него противоестественна сама жизнь. Сальери воплощает в себе убеждение: человек человеку враг не потому, что он сделал что-то дурное, а просто потому, что он – другой, что он есть. Другой, иной, не такой – вот и враг.

Это в основе та же самая точка зрения (пусть в неразвитом, скрытом еще виде), согласно которой люди «начинают весь мир судить и виновных, то есть чуть-чуть на них не похожих, тотчас же казнить» (Достоевский, «Игрок»).

Врожденное и приобретенное неравенство (в смысле неповторимости) людей отвергается. Признается лишь их равенство (в смысле полнейшего уравнивания, нивелировки). Одна ограниченная точка зрения претендует на всеобщность. Непонимание нового оказывается достаточным основанием для отрицания нового, для истребления его.