Лицей, который не кончается

Пушкину выпало счастье и беда быть самым нормальным русским человеком в самых ненормальных условиях. «Один Пушкин настоящий русский», – писал Достоевский. И недаром Гоголь говорил, что Пушкин – это русский человек, каким он явится через двести лет. Пушкин создал русский литературный язык и тем самым во многом задал нравственные, мировоззренческие координаты развития нации, на века определил азбуку и грамматику чувствования, мышления и самовыражения русского человека. «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин» (А. Блок). И рано или поздно в нашей жизни наступает такой момент, когда память эта вдруг властно требует обновления. И тогда, перечитывая Пушкина, мы обновляемся сами и убеждаемся в том, что хотя далеко не всегда имя его звучит весело, зато всегда – светло, всегда – как надежда.

Неслучайно Достоевский всю жизнь тянулся к Пушкину: «Ведь у нас все от Пушкина. Пушкин – знамя». Сам Толстой начинал с сомнений в пушкинской «прелести нагой простоты», а закончил тем, что признал ее идеалом: «Пушкин наш учитель». И не под влиянием ли Пушкина Пастернак отрекся, говоря его словами, от «ненужной манерности»:

В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.

И не подобными ли «еретическими» чувствами рождены и такие строки:

Он пил вино и видел свет далекий.
В глазах туман, а даль ясна, ясна.
Легко-легко…
Та пушкинская легкость,
В которой
Тяжесть преодолена.

Н. Коржавин

Эта пушкинская легкость и неслыханная простота и обманули Баратынского и многих других. Ведь когда он восхищался: «Пушкин – мыслитель! Можно ли было ожидать?» – то не художественные произведения Пушкина имел он в виду, а лишь черновики и заметки, которые ему пришлось разбирать после смерти поэта. И даже когда перед ним открылся «тайный труд» Пушкина, он не сумел оценить плодов этого труда. А ведь за самим Баратынским прочно закрепилась справедливая слава поэта-мыслителя.

Поразившись обилию мыслей за пределами пушкинского искусства, в самом этом искусстве он их не нашел. Мыслитель не был для него художником, художник не был мыслителем.

С тех пор проделана гигантская работа по извлечению той скрытой энергии, которая сконцентрирована в каждой строчке, в каждом слове Пушкина. И все же главные постижения – впереди. Может быть, они и осуществятся в полной мере тогда, когда сбудется предсказание Гоголя о «русском человеке через двести лет». Если верить Гоголю, ждать осталось не так уж долго, и мы уже можем гордиться, что станем если не дедами, то прадедами новых Пушкиных. Хотя, как известно, именно со сроками-то и выходит обычно неувязка почти во всех хороших предсказаниях. А сам Пушкин, знай он о гоголевских словах, вероятно, отшутился бы, подобно своему Моцарту. Но мысль Гоголя в основе своей глубоко верна: гений нации есть ее осуществленный идеал, гений – доказательство неисчерпаемости сил народа, родившего его, это предсказание истории о будущем народа, сколько бы времени ни отделяло от реализации его. И приобщение к жизни гения, к трудам его есть один из путей самопознания народа.

1972–1977 гг.

Поздний комментарий. Из дневника 1998 года

Прочел том комментариев к пушкинскому «Моцарт и Сальери».

В. Непомнящий предпринял вещь небывалую – взял «Моцарта и Сальери» Пушкина (десять страниц) и собрал почти тысячу страниц, написанных теми, кто пытался познать, понять эту, кажется, самую маленькую трагедию в истории литературы. Итак, тысяча страниц против десяти. Пушкин писал, быть может, два-три дня. Но вынашивал всю жизнь, а записал 26 октября 1830 года в Болдино.

Шестьдесят четыре человека, начиная с Белинского и кончая Непомнящим, изучали это познанное Пушкиным больше ста пятидесяти лет…

И что же? Вот главное, что бросается в глаза: для одних (подавляющее большинство) – это, к сожалению, всего лишь научная карьера, для других («подавленное» меньшинство) – вопрос жизни и смерти, вопрос судьбы.

Боже, Боже: какое неповторимое счастье выпало Пушкину – его признание учителем Жуковским: ну пойми, ты же бог, бог[10]…

Дельвиг: никто не умел поворачивать каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым.

Не упомню случая другого, чтобы так радостно и бескорыстно другого гения возводили на престол…

Не знаю другого произведения, как «Моцарт и Сальери», в котором настолько органически была бы угадана его музыкальная специфика… Здесь все сосредоточено на звуке, голосе, на обертонах, на интонации.

Сальери вовсе не «роковой» человек, вовсе не «горячий» и не «холодный». Он – «теплый». Он в лучшем случае лишь предшественник, как и Сильвио, и Алеко, и Онегин, и Печорин – все эти предугадыватели, предчувственники героев Достоевского.