Лицо отмщения

– Если бы я попытался расплатиться ими в лавке или на базаре, меня бы тут же схватили. Архонт подписал указ, по которому всякий, кто платит такими монетами, обязан сообщить в Бюро Варваров, откуда они у него взялись. Если же не сделать этого, – монах вздохнул, – можно провести год в застенках или заплатить сто солидов. Только у меня нет ста солидов, да и не было никогда.

– Проклятие! – негромко процедил Михаил Аргир, коря себя за столь глупую, банальную ошибку. Конечно же, попытка расплатиться сицилийскими монетами неминуемо вела к порогу Бюро Варваров, во всяком случае, тут монах не врал.

– Но я рассказал, сколь доблестно вы сражались, спасая мне жизнь, – добавил продавец образков.

– То-то клибанофоры с утра пораньше пожелали со мной поближе познакомиться, – чуть заметно усмехнулся ромей. – Ладно, еду эти солдафоны не отобрали?

– Нет-нет, только вино.

– Тогда давай сюда. Хотя нет, сначала попробуй сам.

Монах развернул котомку с вареными яйцами, зеленым луком, жареным мясом.

– Они не отравлены, но если пожелаете...

В первую минуту Аргир глядел, как святой отец, «подчиняясь насилию», за обе щеки уплетает его вчерашний обед и сегодняшний завтрак. Затем, доверившись увиденному, бросился наверстывать упущенное.

– Так откуда у тебя деньги, если ты говоришь, что отец Гервасий их забрал? – откусывая большой ломоть свежей лепешки, произнес Аргир.

– Он любезно дозволил мне обменять их у отца казначея.

– Вот же, – бывший начальник дворцовой стражи пока– чал головой, – правду говорят, что у того, кто мяса не ест, вместо головы вырастает репа! Это ж он для того сделал, чтоб ты его людей прямехонько ко мне привел. А ты, дурак, и рад-радешенек.

Монах вздохнул:

– А что мне было делать, благородный господин?

– Ладно, живи пока. – Михаил Аргир отмахнулся, не желая более раздумывать над происшедшим и чувствуя, как приятно наполняется и тут же успокаивается бунтовавший желудок. – Расскажи лучше, что в городе слышно.

– Вчера, сказывают, побоище в торговых рядах произошло, – все еще недоверчиво глядя на подобревшего воителя, с опаской начал святой отец.

– Да? – кусая луковицу и заедая ее жареной телятиной, покачал головой Михаил Аргир. – Отчего же?

– Рассказывают, что сицилийца какого-то схватили, важную птицу, родич тамошнего короля. А люди того фрязина, стало быть, отбить его пытались.

– Вот как? И что ж, отбили?

– Не, – отрицательно покачал головой монах. – Схватили всех, как есть, да в подземелье кинули.

– Это славно.

– Да оно-то так, – согласился монашек, – вот только непонятица какая-то выходит. Вчера только их едва ли не целой схолой[42] ловили, а нынче поутру, как севаста Никотея с посольством в Киев отправлялась, так и тот сицилиец, родич королевский, и все его люди как один с ней вдруг вместе отправились.

Михаил Аргир отложил недоеденное мясо.

– Севаста Никотея отправилась в Киев?

– Ну да, – кивнул богомаз.

– Ты в этом точно уверен?

– Да вот чуть свет, как ворота открылись, посольство и отбыло. Вот этими глазами сам видел. Ей-ей, как Бог свят! – Монах перекрестился.

– Севаста Никотея отбыла в Киев? – вновь с напором повторил Михаил Аргир. – Она не осталась в Херсонесе?

– Н-нет.

– Но ведь это же измена!

Никотея глядела вполглаза на разворачивающийся за оконцем уныло-однообразный степной пейзаж, отрешенно печалясь, что ближайшие недели придется все так же катить и катить в тряской повозке в далекий неведомый Киев. Быть может, конечно, дойдя до порогов Борисфена, можно пересесть на ладьи, но путь вверх по течению реки тоже не скор и утомителен, да к тому же не менее опасен.

Ей хотелось оказаться на месте прямо сейчас же, но такие диковинные происшествия возможны лишь особой на то милостью Господней. А Всевышний свершает чудеса по своей, ведомой лишь ему воле. Следя взглядом за парящими над степью беркутом, она, подобно древним жрецам, пыталась угадать грядущее по гордому полету этих курганных орлов.

Верная Мафраз, монотонно обмахивая скучающую хозяйку широким опахалом, рассказывала одну из многих сотен то ли притч, то ли сказок, хранившихся в ее памяти.

– Однажды баран спросил у пастушьей собаки, – мелодичным голосом нараспев выводила она, – «Ты пасешь меня, заботишься обо мне, бережешь меня от волков. Скажи, почему ты это делаешь? Потому ли, что я хорош собою, шерсть моя пышна, движения исполнены грации, а голос мелодичен?» «Нет», – ответил пес, оскаливая ужасные клыки. «Тогда, может быть, потому, что я силен и отважен? Крепки мои рога, остры копыта, и всегда готов я биться за первенство в стаде?» «Да нет же», – вновь оскалился пес. «Тогда, быть может, потому, что шерсть моя густа и шелковиста и мясо мое сладко, и я составляю богатство своего хозяина?» «И это не верно», – ответил ему грозный страж. «Неужели же ты стережешь меня потому, что такова воля Аллаха милосердного?» Пес восславил лаем имя Божье, но лишь помотал головой в ответ. «Но тогда почему же?» – в отчаянии спросил круторогий муж овечьего стада. «Потому, что ты – баран, а я – пес».

Мафраз завершила свое повествование и, выглянув в оконце, заметно напряглась.