Лицом к лицу

Елизаветполь и Шамхор превратились в военный лагерь. Кое-где даже вырыли окопы. Вся площадь перед елизаветпольским вокзалом была забита фургонами, арбами, двуколками. На перроне толпились офицеры. Из города приехали Рафибеков, Тигранян, члены Азербайджанского национального совета; мусаватисты Расул-заде, Мамедов, Визиров и Риза-хан. Рафибекова сопровождал майор турецкой армии, одетый в штатское. Приближение к границам Закавказья «единоверной» турецкой армии внесло оживление в ряды азербайджанских националистов. С помощью турок они надеялись свергнуть в Баку советскую власть.

Узнав о военных приготовлениях в Елизаветполе и на станции Шамхор, представители эшелонов вынуждены были задержать в качестве заложников прибывших в Акстафу делегатов Исполнительного комитета Тифлисского Совета. Дальнейшие переговоры с Магаловым и Абхазава были бесполезны. События развивались так, как этого желали меньшевики, дашнаки и мусаватисты.

Среди азербайджанских крестьян велась бешеная шовинистическая агитация, разжигался религиозный фанатизм.

Расул-заде провозгласил Грузию союзницей Азербайджана.

— Яшасун Гюрджистан! Яхши командир![1] — то и дело раздавались на перроне станции Елизаветполь приветственные возгласы в честь грузинских офицеров.

6

Солнце стояло совсем низко. Его косые лучи уже не согревали замерзшую землю. Постепенно угасая, теряя силы, оно уходило за горизонт. Вокруг ложились вечерние тени.

На перрон вышел маленький горбатый человек. Его кожаная, пропитавшаяся мазутом куртка сохранила свой первоначальный цвет только на спине. На голову была глубоко нахлобучена мохнатая шапка. В руках он держал сумку с инструментами.

Опустив из-под перронного навеса большой газовый фонарь, горбатый человек в кожаной куртке приладил к нему насос и стал накачивать воздух. Крестьяне из бекских отрядов, расположившихся лагерем за станцией, столпились у фонаря и разинув рты следили за действием человека, возившегося с ним.

Накачав воздух, маленький человек открыл фонарь и зажег черные свечи. Свечи сначала зашипели, загорелись синим огнем и, накалившись, вспыхнули вдруг ярким, белым светом.

— Столько света у нас во всей деревне не бывает! — удивленно воскликнул один из крестьян, впервые попавший на железнодорожную станцию.

Горбатый человек так же зажег второй фонарь и третий.

— Кто он такой? — продолжал удивляться крестьянин.

— Эх, темная твоя голова, Джават! Что такое наука, знаешь?

— Наука все может… — робко заметил другой крестьянин.

— Наука? — вмешался в разговор третий крестьянин, Гассан. — Эх, Казим, и твоя голова не светлее Джаватовой, хоть и говорят, что в серебряной голове золотые мысли. Смотрите, как это делается, никакой науки здесь не надо. — Он вынул изо рта трубку и по-своему начал объяснять, как зажигается фонарь и почему он так ярко светит.

Потолкавшись на освещенном перроне, крестьяне направились к бронепоезду. Раскаленная топка паровоза дышала красным пламенем, из множества трубок и кранов с шипением вырывались струйки пара.

— Хо-хо! Ну и чудовище! — воскликнул Гассан. — Разве против него устоит кто-нибудь? Нет, никто не устоит, невозможно.

За железнодорожным полотном, запорошенным только что выпавшим снегом, расположились лагерем отряды елизаветпольских беков. За рекою, на багровом фоне небосклона, чернели тополя, виднелись минареты мечетей дальних деревень. Откуда-то доносился протяжный голос муллы:

— Ла ила ил алла, Маамедин расул ила![2]

К лагерю на хорошо откормленных лошадях неслись галопом Магалов, Абхазава, Рафибеков и Тигранян. Их сопровождали группа грузинских офицеров, турецкий майор и главари банд: Абас Акпер-заде, Джафар Мамед-заде, Халил Карахмазли и Насредин Кулиев.

— Яшасун! Яшасун! — нестройно заорала огромная толпа, потрясая винтовками.

Ответив на приветствие, Рафибеков объяснил толпе, что предстоит делать, и бросил несколько цветистых фраз, чтобы разжечь воинственный дух в тех, кому его недоставало.

Грузно сидевший в седле здоровенный бек, в шубе и каракулевой папахе, поднялся на стременах и истошно крикнул:

— Да здравствует Азербайджан!

— Яшасун! — взревела в ответ толпа.

Ротмистр Чахава, георгиевский кавалер, обратился по-грузински к Андроникашвили:

— Не нравится мне эта история, и все эти беки, и этот турецкий майор. По-моему, слишком далеко они зашли. Должно быть, думают, что мы собираемся воевать с Россией…

Худой, длинноногий Андроникашвили, не расслышав, что сказал Чахава, закивал головой, как бы соглашаясь с ним.

— У Рафибекова, — добавил он невпопад, — двое сыновей. Они учатся в Константинополе.

Чахава удивленно взглянул на Андроникашвили и оборвал разговор.

Магалов со своими спутниками поскакал дальше, а лагерь стал готовиться к ужину. Весь этот сброд был одет в шинели, архалуки и овчины. На поясах и на груди у всех патронташи, в руках русские винтовки и турецкие карабины.

Откуда-то доносились звуки зурны, барабана и тари. Кто-то негромко тянул заунывную песню, словно оплакивал день своего рождения и свою несчастную жизнь.