Люба, Любушка, ЛЮБОВЬ

Очнулась я на земле. Девчонки столпились возле меня. Дождь лил, как из ведра. Все были мокрые, даже с волос стекала вода. Я смотрела на Феньку. Она тянула меня за руку и широко открывала рот, видимо что-то кричала. В ушах стоял какой-то гул и звон одновременно. Но это был не гул дождя. Я ничего не слышала! Гудело внутри, в голове. Фенька сильно потянула меня, я поднялась и мы пошли. Идти мне было не больно, но ноги тяжело отрывались от земли.

Мы зашли домой к Феньке. Они жили ближе к проулку. Она что-то говорила, а я трясла головой, но ни одного слова не услыхала.

Я громко крикнула Феньке: «Я тебя не слышу!» У нее округлились глаза. Она молча посмотрела на меня, потом убежала за дощатую перегородку в другую комнату. Вышла она оттуда уже в стареньком сухом платье, а мне протянула свою теплую кофту с длинными рукавами. Я сняла свое мокрое платье, надела Фенину кофточку. Сразу стало тепло.

Но голова была непонятно тяжелой, давило на лоб, виски и глаза. Подружка принесла мне лоскутное одеяло и показала на кровать. Я легла и закрыла глаза. Гул в голове не проходил. Фенька толкнула меня, я увидела, что она принесла мне кружку молока. Есть почему то, совсем не хотелось. Но я все же выпила молоко и вновь закрыла глаза.

Гул в голове стал чуть тише, и я провалилась в эту монотонно гудящезвенящую темень.

Когда я открыла глаза, то увидела в окно, что дождя нет, и светит закатное солнышко. Я вышла на крыльцо. Фенька тянула их телка за веревку на шее, пытаясь затащить его в стайку. Телок сопротивлялся, а Фенька, подражая матери, уговаривала его: «Иди, Буяша, скоро Марта придет, молочка принесет. Мама подоит и нам будет и тебе будет…» Мартой звали корову, потому, что родилась в марте. Были в стаде и Майки и Яна и Январь, и Февраль, а так же – Зорьки, Ночки, Дочки.

Я подтолкнула Буяшу сзади, и он забежал в сарай. Закрывая дверь, Фенька спросила:

«Голова болит? Ты меня слышишь?»

Я слышала Феньку, как через заткнутые чем-то уши. Но слышала.

Я сказала: «Слышу. Плохо только». Фенька обрадовалась и тут же затрещала: «Так тебя же чуть молнией не убило! Только ты за угол забежала, она и ударила туда, где ты только пробежала. Тетка Устинья видела со своего крыльца, как ты упала. Она выскочила за ограду, а мы уже пошли с тобой. Она перекрестилась и тоже домой зашла. «А где мое платье?» – спросила я.

«Вон, висят, почти высохли». Фенька махнула рукой.

Я увидела наши платья, висевшие на веревке, возле бани на солнышке. Платья были почти сухие. Я быстро натянула свое и сказала подружке: «Давай мамам не будем говорить, а то не станут на речку пускать, забоятся, что опять в грозу попадем».

Фенька почесала нос, подумала, только потом ответила: «Мы не скажем, тетка Устинья все равно расскажет. Или кто-нибудь. Она уже разнесла по деревне. Я сама слыхала, как она бабке Фекле кричала, что грозой чуть Любку Грунину не убило. Лучше сами скажем. Все же хорошо. Не убило же… И вашего телка я загнала, он вместе с нашим ходил. Он то у вас смирный, не то, что наш ирод…»

Но маме ничего рассказывать не пришлось. Пока она шла домой, ей уже рассказали, как молния возле меня шандарахнула, но, слава Богу, не убила.

Мама очень испугалась. Она с ног до головы осмотрела меня, все гладила меня по голове и спрашивала, что у меня болит. Но я сказала, что ничего не болит, да и молния ударила далеко от меня. Это тетки Устинье показалось, что рядом совсем.

Голова болеть перестала, а вот слышала я еще плохо, как бы издалека. Но про это я промолчала, боясь, что мама запретит идти завтра на речку. А на вопрос мамы: «Доча, ты, что плохо слышишь?» – я сказала, что вода в уши попала, но из одного уже вытекла, да и из другого тоже сама выльется. Это обычное явление.

Вечером мама подоила Зорьку и сказала мне: «Сбегай к тетке Елене, возьми у нее ножницы большие, стемнеет, надо курям по одному крылу обрезать, а то летать стали через заплот, в огород попадут, перероют все».

Я вприпрыжку поскакала по улице, напевая в такт прыжкам: «Ножницы, ножницы, ножницы, ножницы…»

Вдруг запнулась и упала рядом с калиткой тетки Елены. Упала прямо коленками на землю. Больно… Правую коленку ободрала о камень до крови. Сдерживая слезы, поплевала на коленку, вытерла краем платья. Защипало. Еще раз поплевала, размазала по коленке рукой и, прихрамывая, поплелась во двор к соседям.

Тетки Елены не было видно. Зашла в избу. Нет. Где же она? Вышла в ограду и закричала: «Тетка Елена, ты дома? Ты где?»

Тетка вышла из огорода: «Чего орешь, как оглашенная?» Она ведь тоже не знала, что я плохо слышу.

– «Мама велела у тебя попросить долото[5]!»

– «Зачем Груне долото?» – удивилась тетка.

– «Не знаю – ответила я, – она мне не говорила»

– «Ладно, пойду в сарай, поищу. Чего она делать то им хочет? – удивленно проговорила тетка Елена и ушла в сарай. Вышла она быстро и подала мне какой-то инструмент с деревянной ручкой.

– «Вот, неси, раз Груне надо»

Я взяла долото и пошла домой, но у меня промелькнула та же мысль, что и у тетки Елены: «А зачем маме вот это? Что им делать то?»