Любимая мартышка дома Тан

Толпа не слишком замечала происходящее – что такого, встретились на улице два отряда императорской кавалерии, сейчас будут разбираться, кто кому должен уступить дорогу.

На приближавшихся лицах передних всадников начали появляться нехорошие улыбки. Но смотрели они не на меня, а мне через плечо – на моих загонщиков в дворцовых мундирах. Смешной согдиец с большим носом и торчащей бородкой на серой лошадке не интересовал ветеранов Ань Лушаня: подумаешь, ещё один из сотен гражданских на улице. Мне только и потребовалось, что смешно взмахнуть руками, делая вид, что я уже вываливаюсь в страхе из седла в глубокую придорожную канаву.

Крайний всадник лениво ухмыльнулся. Его черногривая толстоногая лошадёнка чуть не спихнула меня в эту канаву всерьёз, и тут с нарастающим воем «у-ху» мятежники двинулись на моих конвоиров.

Я ударил Мышку пятками и рванулся по обочине вперёд, не оглядываясь. И только пролетев целый квартал, понял, что по инерции подскакал к самому входу на подворье господина Чжоу.

А также – что у его ворот стоит неподвижная толпа и что оттуда, из-за замшелой серой стены, между утренними лучами и призрачно черневшими в них верхушек деревьев, стелется горький чёрный дым.

У ворот не было никакой охраны. Не слезая с Мышки, я въехал во двор, готовый в любое мгновение развернуться и понестись оттуда прочь.

Ворот как таковых, собственно, не было, они были разнесены в щепки. Горели галереи за внешней стеной, огонь скрючивал яблоневые листья. Свечкой пылал кипарис, за которым, помнил я, располагалось высокое сиденье хозяина этого дома.

Среди заволакивающих двор клубов дыма виднелись красные кучи тряпья, в которых только через мгновение-другое можно было опознать неподвижно лежащих гвардейцев. В углу пыталась подняться умирающая лошадь, шоколадная шкура её мокро отсвечивала сполохами огня. Ни одного вертикально стоящего человека во дворе не было. Стояла страшная тишина, лишь трещал огонь. Мышка закрутила головой, просясь вон отсюда.

Из седла мне был хорошо виден господин Чжоу на своём обычном месте под навесом дальней галереи.

Он лёг бы, наверное, поудобнее, лицом прямо на бумаги, но ему мешали два бамбуковых древка стрел, торчавших из груди и упиравшихся в стол, как подставки для его тела. Галерея над головой господина Чжоу была охвачена огнём, я понял, что она скоро обрушится на его свесившуюся голову.

Я развернул лошадь и двинулся обратно к воротам. И тут встретился взглядом с молодым гвардейцем в малиновом мундире с офицерскими вышивками на плече и груди.

Молодой человек был жив, он сидел, привалившись боком к ещё не горевшей балюстраде. По странно вывернутой ноге я понял, что он не может даже ползти. А кожаное, «варварское» оперение торчавшей из плеча стрелы говорило о том, что он вряд ли способен отползти от надвигавшегося огня даже на руках – одна из них уж точно не шевелилась.

Юноша с сероватым лицом молча смотрел на меня.

– Здравствуй, Маленький Ван, – негромко сказал я ему.

Трещал огонь, над кровавым песком полз запах горелой бумаги. Горели архивы Ведомства по работе с иностранцами, горели кроличьи кисти, свитки, рабочие записи господина Чжоу на дешёвой маньской бумаге. Горела история торгового дома Маниаха, тщательно записанные легенды о Ястребе – воине и целителе.

– Я не Маленький Ван, – сказал мне мой старший писец. – Я Цзя, Цзя Дань.

Тут он сделал над собой усилие, чуть выпрямился и добавил:

– Дувэй «малиновых барсов».

– Дувэй? Что ж, тогда ты точно не Маленький Ван, – ответил я. – Видишь ли, в моей последней битве у меня под командой было сто всадников, плюс столько же конюхов, обслуги и прочих – всего как раз двести. Так что я, видимо, тоже дувэй, и не больше, и поэтому ни в коем случае не должен называть тебя Маленьким Ваном или даже Маленьким Цзя…

Я, конечно, мог бы сказать ему, что были и другие битвы, раньше Таласа, – и что в решающей, при реке Заб, когда чёрные знамёна Аббасидов взлетели над кровью и стонами поверженных Омейядов, когда детоубийцы и грабители городов получили своё, – я командовал, к собственному изумлению, отрядом в три тысячи воинов. То есть был, по имперским и любым другим понятиям, генералом – и генералом победившей армии. Но я сам не слушал собственного бормотания, потому что к этому моменту уже соскочил с Мышки и искал, нагнувшись, во взрыхлённом ногами и копытами окровавленном песке какую-нибудь палку длиной в локоть или лучше в два.

Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалёку, подошёл идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…

Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.

– Лошадь копытом? – поинтересовался я, подходя к нему с этими приспособлениями.

Бывший Маленький Ван заторможенно кивнул, продолжая смотреть на мои руки.