Любимая женщина Кэссиди

— Спан никогда в этом не разбирался. Он разбирается в подлогах, в растратах. В подделке чеков, в почтовых махинациях. Он разбирается... ну, в куче всяких вещей. Но только не в таких. Это совсем другое. Ради Бога, смотри, что с беднягой стряслось. Его посадят за массовое убийство.

— Хорошо бы ты села и помолчала немного. — Голос Шили звучал так, словно его грызла боль. — Ты нисколько мне не помогаешь.

— Тебе? — едко переспросила Полин. — Что ты хочешь сказать?

— Господи Иисусе! — простонал Шили. — Что я наделал? Что я наделал?

— Я скажу тебе, что ты наделал. — Теперь она повысила тон, он стал резким, безжалостным. — Взял своего хорошего друга Кэссиди и загнал его прямо в ловушку. Ты в этом даже признался. Сказал, что пообещал ему кое-что. Пообещал привести Дорис на тот корабль...

— Но я знал...

— Ты чересчур много знаешь. Ты всегда чересчур много знал. Расхаживаешь вокруг и рассказываешь людям, что знаешь. Только вот что я думаю, Шили. По-моему, ты ошалелый дурак. Как тебе это понравится?

— Это мне не нравится. Но боюсь, это правда.

— Правильно, черт возьми, правда. Ты просто ошалелый, дурной старый пьяница. Взвешивать тебя надо не в фунтах, а в квартах. А еще...

— Ох, прошу тебя, Полин, пожалуйста...

— Нечего меня просить. Я скажу все, что думаю. Я не притворщица. Посмотри на того парня на койке. Только взгляни на него. У меня сердце кровью обливается за него. И за Дорис. Да-да, за него и за Дорис. За них обоих.

Шили опустил голову на стол.

— Так ведь нет, — продолжала Полин. — Вместо того чтоб помочь им, ты что сделал? Вместо того чтоб сказать Дорис, где он, кому сказал? Ты сказал этой шлюхе поганой, грязной курице с пастью до ушей, замызганной твари, которая с наглостью заявляет, будто она его жена.

— Но они правда женаты, — простонал Шили. — Они муж и жена.

— Почему это? — не отступала она. — Потому что кто-то за деньги постоял перед ними и прочитал несколько строчек? Потому что Кэссиди пошел и купил кольцо? Ты поэтому объявляешь их брак священным? Он поэтому благословенный? Мне так не кажется. Мне кажется по-другому. Я заявляю, что Кэссиди проклят. Да, черт возьми, она навлекла на него проклятие.

Шили чуть приподнял голову:

— Ты так говоришь потому, что ненавидишь Милдред. Завидуешь ей. Ее внешности.

— Внешности? — взвизгнула Полин. — Если это называется внешностью, я лучше стану тощей, как спичка, и буду худеть еще дальше. Буду жить на воде, на сушеном инжире. Видишь, что у меня спереди? Мало, да? Еле видно. Но я тебе расскажу, что из этого получается. Это разит наповал моего дружка Спана, как пуля из ружья. Он только посмотрит и рот разевает, точно чем-нибудь подавился. И когда я даю это Спану, я поддерживаю в нем жизнь, точно кормлю младенца. А иногда плачу, совсем тихо плачу, но у меня льются слезы. И шепчу ему на ухо. Говорю ему: Спан, ты дьявол, ящерица, только ты мой младенец.

— Если так, — сказал Шили, — если так у тебя получается, тебе нечего никому завидовать. Полин его не слушала.

— Да, — вдохновенно провозгласила она. — Я, конечно, худая. Это, в конце концов, модно. Модно быть как соломинка, как тростинка. Стройной, как в рекламных журналах. Вот такой. Именно с такой фигурой. А не смахивать, черт возьми, на линкор.

— Значит, я прав, — пробормотал Шили. — Ты завидуешь Милдред.

Воцарилось молчание, Полин опустилась на стул у стола и наконец сказала:

— Я больная. Поэтому и костлявая. Я костлявая и больная. А Милдред? Она-то здоровая. Все они почему-то чем злее, тем здоровее.

Шили положил подбородок на сложенные на столе руки, внимательно смотрел на Полин и ничего не говорил.

Она сама себе ответила:

— Я скажу тебе почему. Потому, что всегда все высасывают. Как вампиры.

— Нет, — возразил Шили. — Милдред не такая. Полин вскочила, стукнула об стол костлявым кулачком:

— А я говорю — такая! И называю ее дрянным вампиром.

— Ты об этом ничего не знаешь.

— Побольше тебя, Шили. Гораздо больше. — Она снова стукнула кулаком по столу и заплакала.

Глаза Кэссиди были полуоткрытыми. Он заметил, что свет электрической лампочки стал ярче. Это означало, что на улице стало темней. Надвигалась сильная буря. Прекрасная для апреля погода, заметил он про себя. В голове застреляла следующая порция боли, и он решил, что дело, должно быть, серьезное. Даже если череп не проломлен, наверняка сильное сотрясение. Или какое-то внутреннее кровотечение. Это, собственно, не имеет большого значения, сообщил он себе. Только лучше бы здесь была Дорис. Нет, он хочет сказать не это. Он хочет сказать, лучше б его здесь не было, лучше бы он был где-нибудь подальше и вместе с Дорис. А ведь так могло быть. Они могли вместе быть на корабле. Что ж, дело совсем плохо. И он вдруг перестал думать об этом. Он слушал Полин.