Любимчик Эпохи

Протейко схватил компас и рванул в сторону предполагаемого сборного пункта. Абдуджамилов накручивал жгут под самый пах, поверх бьющей ключом раны. Илюша без разбора всаживал брату через штаны один укол за другим.

— Абик, физраствор… — очнулся Родион. — Надо ввести в вену, восполнить жидкость, не дотяну, — он плутал языком, будто жевал метровую жвачку.

— Двести лимилитр есть, сейчас вводить, — засуетился Лекарь Баранов, распаковывая свою аптечку.

Дрожащими содранными ладонями он попытался отковырять алюминиевую закатку на бутылке. Илюша не выдержал, выхватил из его рук пузырь и рванул зубами металлическую оболочку. Она отлетела вместе с резиновой крышкой и плюхнулась на землю в сухую хвою.

— Держать тихо, — скомандовал Абик, — сейчас набирать в шприц, вводить в вену.

Илюша не дышал. Он чувствовал, как маленький таджикский бог решает, на каком берегу Великой реки оставить его брата. Там, где кровь никогда не будет иметь цвета, запаха, застынет и перестанет вызывать страх, или здесь, где все чудовищно, нелепо, истерично, где дрожит каждый мускул, где воздух лопается от падающих иголок, где сердце маниакально долбится о пересохшую кору сосен в желании разнести себя на ошметки. Абик надел иглу на 10-миллилитровый стеклянный шприц и наклонился над пузырем физраствора, как над священным котлом. Руки ходили ходуном, капли пота падали в широкое горло бутылки. Медленно, как в художественном фильме, в стеклянную колбу с делениями начала втягиваться святая животворящая влага. Внезапно над головой раздался хруст, и огромная ветка, которую таджик надломил, пока выковыривал из кроны Родиона, грохнулась на его согнутую спину. Абик рухнул на четвереньки, сбив с ног Илюшу. Флакон упал, прозрачная жидкость вылилась и тут же впиталась в подстилку из сухой хвои и шишек.

— Кирдык, — выдохнул Абдуджамилов, — теперь все.

— Переливай кровь, — просипел в бреду Родик.

Илюша встрепенулся:

— Да, мы с ним одной крови! — Он разорвал на себе гимнастерку, показывая синюю татуху. Затем бросился к Родику и вспорол облеванную материю на его груди. — Первая положительная. Валяй!

Таджик выпучил глаза и замотал головой.

— Прямой переливаний нельзя! Только госпиталь! Запрещено!

— Я лично задушу тебя, Лечитель Баранов! — орал Илюша. — Лей давай, ублюдок, пока он не умер!

— Ты больше не заикаться? — только и сумел произнести Абдуджамилов.

Илюшина речь действительно сорвала в мозгу гигантскую плотину и водопадом хлынула через связки.

— Быстро взял шприцы и качай из вены. — Илюша наотмашь протянул таджику голую руку, вывернув локоть.

— Надо сыворотка взять, в носок положить, центрифуга раскрутить, посмотреть, совместить в пробирке, — оправдывался Абик.

— Валяй давай, на хрен центрифугу. — Родион, пропитанный кровью от щиколотки до пояса, с трудом разлеплял белые губы. — Все равно сдохну.

Лекарь Баранов махнул рукой и достал второй шприц. Вылил флакон со спиртом на сгибы локтей, вставил иголки, как катетеры, в вены обоим братьям, что-то пробормотал на своем языке и вытянул вишневую кровь из Илюшиной руки.

— Лимилитров четыреста надо. Сорок шприцев. Считать, Родственник.

— Пошел, Абик! Давай, родной! — Илюша выдохнул и зажмурил глаза.

Из одного за другим шприцев кровь младшего брата вливалась в сосуды старшего. Абик дрожал всем телом и под каждый впрыск бормотал лишь одному ему известное заклинание. Он никогда не лечил ничего серьезнее поносов у ишаков и запоров у овец. Маленький деревенский фельдшер понимал, что делает не так, как его учили. Что будет наказан, будет растерзан, будет проклят. Но два человека с непреклонной верой делили одну кровь. Истово, бессознательно, необъяснимо превратившись в единый сосуд. Это одухотворяло, окрыляло, питало силой, крепило волю. В какой-то момент Абдуджамилов почувствовал себя неземным, всемогущим. Он перестал трястись, движения сделались спокойными, умиротворенными. Широкими мазками Лекарь Баранов вплетал одну жизненную нить в другую, словно багряными красками рисовал на холсте рождение чего-то нового, несомненно, величественного и богоподобного. Очнулся Абик лишь в тот момент, когда Родион в алых пятнах и пенной слюной у рта зашелся в свистящем удушье.

— Спинаааа, — прохрипел он, — пооочкииии…

— Кровь не та, Родственник, — медленно, покрываясь новой испариной поверх предыдущей, произнес таджик.

— Что это значит? — прошептал Илюша.

— Кирдык, смерть, тюрьма, — ответил Абик со стеклянным взглядом. — Мы убить его.

— Что ты несешь, урод! — Илюша метался с повисшей в вене иглой. — Я не мог убить его! Я отдам ему свою ногу, свои кишки, свое сердце! Режь меня на куски, пришивай ему все, что надо! Не стой, ублюдок, только не стой!!!

К Илюшиному нечеловеческому вою присоединился хруст бурелома и треск сухих шишек с мертвой хвоей. Человек десять во главе с Курбатовым как демоны вынырнули из деревьев, дробя каблуками выпирающие корни, молниеносно переложили Родика на брезентовые носилки и рванули куда-то в недра леса. Над головой ревел вертолет, снижаясь в направлении поляны. Абик с Илюшей, спотыкаясь и сдирая в клочья одежду, неслись за командой.