Люблю тебя светло

— Чего хитровать… — соглашался Терентий Кузьмич.

— Ой, постеля зовет… — вздохнула бабка. — Наверно, дождь будет. Прямо кричит спина: «Ложись, бабка, ложись!»

— Иванович, — подошел ко мне Петр Михайлович, — я отстал, как там с Китаем?

— Эй! — усмехнулся Терентий Кузьмич. — У тебя дома свой Китай. «Как с Китаем…» Оно тебе понять? Иди, мужик, послушал, что тебе сказали, — подумай. Да, да. «С Китаем…»

— Пап, ты темный человек, а я цивилизованный. Иванович, я могу дать вам большую тему, завтра поговорим. Папа, мама, не сердитесь. И вы, Иванович, ложитесь, устали.

— Заботу он проявляет, — сказал Терентий Кузьмич. — Иди, Михайлович, без тебя.

Мы не уследили, как он исчез. Мария Матвеевна еще немножко пообсуждала его, но в голосе ее не крылось ни капли злости: что с него взять? Сами приняли его, уравняли, и он с удовольствием стал обузой. Много историй из жизни брянской деревни вспоминает при этом Мария Матвеевна, но все они, точно нарочно, посвящены терпеливому русскому характеру.

Уже девять часов. С горки тянет холодком. Пора раскрывать постель. Я так легко не засну, а Терентию Кузьмичу, который встает в пять часов, укладываться в самый раз. Он стаскивает сапоги, разминает сомлевшие пальцы и валится на бок. Радио, свет ему не мешают. В другой комнате Мария Матвеевна взбивает гостю подушки.

— Я тебе два одеяла положила, чтоб не замерз. Ночь сырая. Под головы не высоко? Миша наш не любил. Спит, разбросается: голова с краю, а ноги там. Ты тоже?

— А как попало.

— Много куришь, Иванович. Это все из скуки. Брось, будешь крепоче. Пожалей сам себя.

Я помалкиваю. Через некоторое время раздеваюсь и лезу под одеяло. Мария Матвеевна снова заходит и стоит посреди комнаты. На стене фотографии ее детей, и она тоскливо смотрит на них. Как серьезны эти сельские лица!

— Встану, так начинаю со всеми разговаривать. Везде побываю — и в Голубче, и на Ловше. Да бьюсь, бьюсь по углах.

Подсев ко мне, она берет мою руку, щупает косточки.

— Погляжу на нее и Мишу вспоминаю. Глазы открою — стоит передо мной, как сейчас. И ни на час не забываю. Только усну. Береги здоровье, Иванович, пожалей себя и мамку свою. Брось! К чему она, эта соска? Гадость! Орешков лучше подъешь. Я тебе накладу в сумку. Летось внукам насбирала, возила на Бряншину, дак осталось. Я деду не рассказывала, и, смотри, ты, Иванович, не говори.

— А что?