Люблю тебя светло

— Она мне глотку заткает. Я докажу. Партизаны пришли ночью: «Понуровы тут живут?» — «Тут». Сами у накидках германских. Хлеба даю им. А самое начальство — разведка. Другой раз приходят. Я их накормлю. А соли у нас… как отняли полицеи соль — нету посолить. Я им становлю несолено: хлеб несоленый, щи несоленые. «Мать, нас не накормишь, сама себя голодной оставишь». — «Да ладно, деточки». Становлю молока. Идут в третий раз: разведка не разведка, несли мины подкладать. Уже зарять стало. Они стукают у окно: «Матка, открой!» Окно на восток. Две молодицы с ними, одна с-под Москвы, другая с Почепа. «Детки мои, что ж вы ели там?» — «Мы заблудились, несем мины подкладывать на большак». Я их покормила. Голодные, одни гнилые картохи ели у лесе. Ну так. Вот тебе пошли. Я выглядаю: куда ж они пошли? А у этого партизана я спросила фамилию. Он Хворостинин, я мамку его знала — Васюта. У меня солома была, вот так у двора. Если б они сказали: «Тетк, мы в соломе отлежимся», я б их зарыла, и они б перележали. А они хотели к его тетке зайти, да нарвались на чужой дом. «Ну, хозяйка, спрячь меня хоть под печку. Просижу день». Та к старосте да и заявила. Староста надевает шапку и в штаб. Приезжает полиция, атаковали этого партизана. Девок не чуть. Ой, ведут! — всплеснула Мария Матвеевна руками, и сейчас еще переживая боль. — Он у макушке высокий. Связали ему руки, бьют его ложею, бьют и туда, и по голове, а я вся помираю: «Боже мой, как уловят моего Григория, так-то будут бить! И-их!» — заплакала она. — Девки мои заскочили: «Мам, бьют партизана, кровь с его льется». И он вот так вот сидит, и кровь с уха, с носа, с рота. Гляжу, откуда-то едут новые на конях и офицер с кокардою. Как стал полицеи парня в горбяку садить! Бил-бил, бил-бил по горбу, — хоть бы ответил слово какое, молчит. Я обмираю. Подлетает полицей с плетью к нему: «Ты кому будешь служить?» Да плетью его. Не отвечает ничего. Положили тогда его на повозку и отвезли у штаб, а дальше в Германию. Ну, видала я? Они думают, я брешу это все. Как я могу это сбрехать! Я усе знаю про войну. Им не поздоровится, что говорят.

— Успокойтесь, Мария Матвеевна.

— Назвала б она меня русскою девкою, я б стерпела: одна на одну усе ж кричим. Ну как неприятными словами, п о л и ц е й с к о ю, что я будто с германцами водилась и водились дочки мои — куда ж это? Терех наш дома был. Нас за Григория, что в партизанах, чуть не расстреляли. Как что, так идут: партизанская семья!

— А сами они что делали?

— На Кубань сбежали. Никто у них не воевал, это ж у нас родные воевали: брата убило и четырех племянников на фронте. Григорий в плен попал. Они приехали в колхоз, когда уж ни войны, ничего. «Чего ж, они только гуляли!» Это мы гуляли?! Не знали, куда горе девать. Ей двадцать человек поставь, она всех облает.

— Перестанет.

— А не, — сказал Терентий Кузьмич.

— Она кричит, пока вокруг молчат.

— Люди ж не жили с нами на Бряншине.

— У тебя, попрекает, племянница затопилась! — Мария Матвеевна встала. — Да что — племянница нагуляла, как твоя дочка? Виновата племянница? Или она одна в свете затопилась? Никто не знает, где смерть получит. А твоя матка овечку стянула с двора, да поймали, овечку ту повесили ей на шею — да по деревне, звонили в косу, скакали ребятишки перед нею. Это ничего. Язык бы тебе вот так во, чтоб перед смертью люди и увидели: во наляскалась!

— Овечку ей на шею?

— Ну. И водили ее по деревне.

— Правда, Иванович. В миколаевскую войну было, — сказал Терентий Кузьмич.

— Я дуже ласкова была, дак стыдилась на речи эти, чтоб попрекать, хоть матка ее и овечку покрала. Вот что теперь делать с этим, Иванович?

— Да плюньте вы на нее, дуру такую, — советую я и забываю, что так же пусто советуют мне, когда я возмущаюсь бесстыдством своих недругов.

— Она Лукерье нашей-жизни не дает. Если мы полицеи, приняли б моих братьев в члены партии? У меня два сына в партии. Съездить разве на Бряншину, возьму документы с сельсовета, где мы были в войну.

— Какие документы, Мария Матвеевна? У вас все на лице написано.

— Старались, старались, и вот тебе. Приехала полиция, а я сижу с детями. Сын у партизанах, и председатель колхоза у партизанах, и брат его. И батька их бег, а люди видели. Немцы в село залетели, подбегает ко мне полицей с ложею: «Скажи, куда человек побег?» — «Сынок, стреляй меня с детьми, никого я не видала!» А побегли в жито — и мужики, и ребятишки, и племянник наш, и Свиридов Егор, рябоватый, с Лукерьиного года. Я сцепила руки, девка сидит у меня, третий годок, а Ваньке два, говорю: «Стреляйте меня, никого я не видала!» — «Докажи, где председателева семья?» Как же я буду доказывать: мой сын у партизанах. Как я буду выдавать? Застрелили б, и то не сказала. Пропала б одна и с детями. Пускай народ усей живет. Это ж правильно, Иванович? И она мне прицепила! К нам полицай пришел да Фроньку ложею как потянет. Дороги скородить послали. И партизан кормили. Ну как теперь жить, кому пожалиться?

— Она все гавгает?