Люблю тебя светло

Соседка ушла, стало легче, и к Мишке вернулось вечернее настроение. Варя не включала свет, ждала, пока соседка отойдет подальше. Во тьме они тревожно чувствовали друг друга. Они молчали и точно признавались и призывали к себе. И если бы они заговорили, то о постороннем, ненужном, а молчание в темноте объясняло им все. Хотелось подступить к печке, где она стоит, смутившись, осмелиться и шепотом объясниться. Она тихо-тихо стронулась с места и пошла к нему, смутно белея лицом, задела его, он протянул руку к ее талии, и… она зажгла свет, сожмурилась. Обоим стало неловко. Сразу куда-то делись нежные полуночные мысли, и Мишка, выручая себя и ее, сказал:

— Ты с сестрой живешь?

— Угу, — поежилась она и накинула на плечи шерстяной платок.

— Замерзла?

— Холодновато чо-то.

«Давай погрею», — сказал бы Гошка.

— С вечера подбросила, думала, хватит. Мороз ударяет, не сегодня завтра снегу выпасть. Оно и лучше, а то эта грязь, к корове не подступишься. Я еще говорила ей, — вспомнила она о сестре, — одевайся потеплей, мое вон пальто возьми, хоть и старенькое, а все ж лучше. Не-ет, поехала форсить. Замуж собралась.

Мишка глянул в окно. За облаками текла луна, тишина держалась над улицей, и по огородам, и к лесу. Завтра они встанут чуть свет, попрыгают в кузов, завернутся в одеяла, согреются песнями — и все, больше не быть ему здесь.

— Варь! — близко под окном закричала женщина. — К тебе можно?

— Ой, Оньк, — подбежала Варя и выключила свет. — Ты чо?

— Так, делать мне нечего. Не знаю, куда прислониться. Чо свет-то потушила, кого скрываешь?

— Нимало. Спать буду.

— Смотри у меня. Мишку не видала?

— Нет. А чо?

— Ничо. Спрашиваешь еще!

— Ну, не знаю я вашего дела.

— Чо ты злишься-то?

— Ничо я не злюсь. Спать хочу.

— С этих пор-то! Открой, я посижу, хоть на карты скину.

— Ой, Онька, иди уже. Ей-богу, спать охота, только ребятишек уложила, побудим опять. Иди — завтра.

— Куда идти-то? Куда идти? Матери я не видела, чо ль. Ох, зараза, — выругалась она, — тошно так, кто б сжалился! Прямо не знаю, чо б с собой сделала!

— Да чо это ты так?

— Та-ак. Когда студенты уезжают?

— Завтра, говорили. А чо?

— Ничо. Пойду, там бабы в комнатушке капусту режут. А поют — плакать хочется. Прямо бы сейчас выпила да поплакала. Ты тоже… подруга называется…

— Чо я тебе?

— Ничо. Спи уже, то с тебя возьмешь.

Еще раз, пока женщины переговаривались через стекло, Мишку застал стыд: будто вместе с Варей они скрывали сейчас что-то неприличное, воровское. Но едва Онька умолкла и ушла, им завладело старое чувство. Долго и напряженно сидели они в темноте.

— Может, мне уйти? — сказал Мишка, когда она вновь зажгла свет.

— Сиди, теперь уж чо. Не мешаешь.

— Карты все?. — спросил Мишка, заметив на подоконнике потрепанную колоду. — Кто это у вас играет?

— Онькины. Ворожит иногда. Хотела ж сегодня поворожить, да…

Они взглянули друг на друга.

— Раздать? Или погадай мне…

— Сядь от окошка подальше. Я не умею, забыла, какая карта к чему.

— Вдвоем что-нибудь поймем.

— Ты какой? — глянула она на его волосы. — Бубновый, — и положила короля на середину стола. Мишка снял плащ и подсунулся к ней. — Тридцать шесть картей, четырех мастей, — начала она шепотом, — скажите всю правду. Чо на сердце бубнового короля, чо у него в тайности… Переживаешь ты о своей сердечности… Неприятности будут. — Мишка глядел на ее руки, губы. — Надеешься на червенный разговор, на встречу с червенной дамой в чужом доме… Чо-то злишься страшно. Ты злой небось? Но тут замешана еще одна дама. Вот она. Вот возле короля лежит. Дела не будет, король хоть и рядом лежит, близко к сердцу, а повернулся в другую сторону, видишь куда? Так, чо ж еще? Как бы не соврать, гадать-то не умею, а врать не могу. Для короля… Не пойму… Для дома… Для дома свидание и еще чо-то, чо-то такое, в общем, хватит и этого, — засмеялась она и посмотрела теперь уже близкими глазами, дрогнула губами. — Для сердца… Переживаешь, а чо переживаешь? Чо ты переживаешь?

— Разве видно по мне?

— Картам все видно.

— А тебе?

— Мне, чо ль? — растерялась она. — Мне больше всех видно.

Мишка любил ее в эту минуту нетерпеливо и грустно. Она гадала, шевелила пальцами карты и плохо соображала, потому что свои мысли перебивали то, что выпадало на картах. Мишка слушал, и тоже плохо запоминал, и горячел, особенно в тех случаях, если карты намекали на что-то о них, о нем и о ней, и оба уже не могли вести себя просто, вынуждали себя к пустым словам, душа же просила иного.

— Теперь на себя, — сказал Мишка.

Себе она гадала без интереса. Скинула бубновую девятку и усмехнулась, закрыла губы рукой.

— Нагадала!

— Ну, ну…

— Крупный разговор через бубновую постель… — выскочило у нее, и она как бы извинилась с опозданием. — Девятка бубновая — постель. Дальше чо-то выпадает неинтересное, неизвестно, чо к чему. Хм… У порога бубновый король.

«Я», — подумал Мишка.