Любостай

Музыка смолкла, но соборная зала еще отзывалась, подгуживала, звук мерк, угасал, долго источался через верхние продухи. Кузнец рукавом обтер дудочку, сунул назад за голенище. Он не спрашивал, Бурнашов не отвечал. Стояла глухая ночь, в каменном мешке стало зябко и грустно. Бурнашов затяжно зевнул, наваждение пропало. Нельзя долго быть там, где все давно покинуто, подумал Бурнашов. Когда нечем занять взор, душа тоскует, а ум молчит, то лучше спать.

Они вышли. Дверь протяжно, с неохотою подалась под плечом Ивана.

– Знаете, отчего вам так тяжело? – с жалостью спросил Иван, возясь в темноте с амбарным замком. – Вы перебежчик, переметчик, и потому вам тягостно.

Невидимый голос звучал глухо, сыро.

– А кто из нас не перебежчик? Ты, что ли?

– Ну… я.

– Да что ты?

– Я блудный сын, вернувшийся в родные домы.

Они молча поднялись по витой лестнице, нащупывая ступени ногою. В коморе керосинка едва дышала, пахло гарью, едой и старинной кельей. Иван прибавил огня. Матвей спал на примосте весь в испарине. Бурнашов разделся, взбил рукою изголовье и вдруг постучал по вытертому камню стены: «Что там?» – «Мы только что оттуда», – ответил Иван, укладываясь возле. Бурнашов смежил глаза, но что-то мучило его недосказанное, словно бы от позора бежал, подставив беззащитную спину. Он давил веки, стараясь прогнать неопределенность чувства. В ошалелой за день голове свивалась разноцветная спираль, а в середке ее скопилась темная бессмысленная бездна, пугающая своим дьявольским засасывающим мраком. «Вот я пишу роман о палаче, – вдруг, жалуясь, начал Бурнашов. Ему захотелось, чтобы его пожалели. – Ты объясни, дружочек. Тебе открылось. Вот человек казнит других, он умывается кровью, а после идет сюда на молитву. Это какое фарисейство надо иметь, какую глубину лжи лелеять! – Бурнашов захлебнулся. – И бог всякий раз прощает ложь. А есть ли что страшнее, если вся кровь людская из-за лжи? Вот бог во спасение души. Так какая тут отрава, однако. Это ведь освобождение зла, полностью развязаны руки. Как же вы верите в бога, уповаете на него, если полностью развязаны руки? А где кара, где возмездие, отмщение за безвинного? Когда наступит, в конце концов? Если только мечтать, уповать на будущее отмщение, сколько зла покроется. Что-то не то, не то, как хотите. Обман тут, а больше ничего». – «Если идет злодей отмаливать, значит, не зачерствел, – задумчиво откликнулся в темноте Иван. – Значит, мучится он. Истинный злодей, конченый человек – не мучается он, не пойдет. Для того и бог, чтобы мучило, не давало зачерстветь. Если злой, жадливый до чужого, то без бога вовсе пропасть в дьявольщине». – «Пустое все. Слова, – горестно вздохнул Бурнашов. – Ваши сказки похожи на мухомор. Липнем и отравляемся. Упование на бога ослабило, отвернуло от природы. Мы на шатком мосточке над кипящею бездною. Вернуться бы назад, к родной земле. А мы, идиоты, сволочи, премся. Закрыли глаза и лезем к черту на рога…»

Шрам на темени заныл от возбуждения: цветная спираль в голове рассыпалась и потухла. Я больше никогда не напишу ни строчки – вдруг представилось с ужасающей отчетливостью. Бурнашов глубоко вздохнул и открыл глаза, напряженно стараясь разглядеть что-нибудь в натопленной могиле. Рядом, как младенец, покойно посапывал Матвей, Иван что-то тихо, меркло пел, рокотал глубинно, самым нутром. «Ты чего поешь?» – спросил Бурнашов, удивившись. «Я думал, это ты поешь», – ответил Иван. Они прислушались. Блазнь, наваждение, ток крови в ушах, гудение тоскливого шмеля, угодившего в неволю?