Любовь

Когда-то она была одной из многих громогласных защитников «цветного» бизнеса, пользы сегрегированных школ, больниц с особыми негритянскими отделениями с больными и врачами, банков, которыми владели цветные и цветных же обслуживали, и прочих достойных профессий, призванных обслуживать черную расу. Позднее она обнаружила, что ее убеждения более не соответствуют старомодным представлениям о подъеме самосознания черной расы, но считаются сепаратистскими и националистическими. В духе не добродушного Букера, а неистового Малкольма Икса[28]. В недоумении она начала путаться в лозунгах, противоречить сама себе. Она выбивала из единомышленников согласие со своими заявлениями и беспрестанно ссорилась с теми, кто начал задумываться о том, можно ли танцевать на океанском берегу, когда детей взрывают в воскресных школах, и нужно ли цепляться за законы о собственности, когда вся округа охвачена пожаром. По мере того как движение за гражданские права ширилось, а во всех новостях сообщалось о похоронах, маршах протеста и волнениях в гетто, Мэй, предрекая массовые казни, оттолкнула от себя здравомыслящих людей. Даже те из постояльцев отеля, кто был с ней согласен, начали ее сторониться, не желая слушать ее пророчества о грядущем Армагеддоне. Она обнаружила смутьянов среди официантов, видела оружие в руках садовников. Первым ее прилюдно пристыдил басист оркестра: «Ох, женщина, заткнулась бы ты!» Эти слова были сказаны ей не в лицо, а в спину и достаточно громко, чтобы их могли услышать. Другие гости тоже стали вести себя с ней столь же бесцеремонно или просто вставали и уходили, когда она к ним приближалась.

В конце конов Мэй утихомирилась, но своих взглядов не изменила. Она просто начала таскать вещи, чтобы уберечь от керосинового пламени, которое, как она была уверена, со дня на день вспыхнет в отеле. И от гранат, которые будут бросать в окна отеля, и от противопехотных мин, которые уже зарыты в пляжном песке. Маршруты ее поисков были обширны и точны. Она регулярно патрулировала пляж и натянула леску перед дверью в свою спальню. Она прятала документы и булавки. И в 1955 году, когда тело избитого до полусмерти подростка наглядно свидетельствовало, насколько серьезно белые воспринимают любые проявления непокорности, а в воздухе запахло грядущими беспорядками, как только до курорта дошли слухи о бойкоте в Алабаме[29], для Мэй осталась лишь одна неприступная крепость – отель, – и она закопала в песок свидетельство о праве собственности на недвижимость. Спустя десять лет клиенты отеля, вспыльчивые и шумные, относились к ней как к пустому месту. И когда волны черного протеста докатились до тихого побережья, захватив также и деловые кварталы, она вверила своим заботам еще и дом номер один по Монарх-стрит. Не имея никакого авторитета ни на курорте, ни в доме, она затаилась, словно забилась в раковину среди натасканного ею добра. Деньги и столовые приборы она держала в коробках из-под риса «Анкл Бенс»; под тонкими льняными скатертями прятала рулоны туалетной бумаги и тюбики зубной пасты; дупла деревьев в саду были забиты ее нижним бельем на всякий пожарный случай; семейные фотографии, подарочные альбомы, записки и прочий хлам она запихала в мешки и коробки и прибрала в потайные места…

И вот, шумно дыша, она заходит в кухню отеля с коробкой из-под «Ринзо» как раз в тот момент, когда Хид упрекает Л. за то, что та не желает вскрыть упаковки – зря, что ли, деньги уплачены? – и воспользоваться новой кухонной техникой, благодаря которой приготовление блюд заметно ускорится. Л., не глядя на нее, продолжает молча макать кусочки цыпленка в яичный соус, а потом обваливать их в муке. И тут со сковородки выплескивается кипящий жир – и раскаленная струя падает прямо на ладонь Хид.