Любовь

Кристин это знала – и вот ни с того ни с сего побежала консультироваться с адвокатом. С одной из этих так называемых новых специалисток из чернокожих, имевших за плечами двадцать лет опыта. Такая, надеялась Кристин, уж как-нибудь сможет провести хитрую старуху, умудрившуюся заткнуть за пояс целый город: одолеть невестку, выгнать Кристин и поднять себя выше всей этой хитрозадой шелупони, которая вечно выпрашивала себе благодеяния и которую, что бы она ни делала, все равно выворачивало у нее за спиной. Потому что, сколько она помнила, Хид всегда чувствовала, что людей от нее тошнит. Сказать по правде, Папа был единственный, кто не заставлял ее так чувствовать. С ним она всегда была в безопасности, что бы он там ни бормотал во сне. И никаких вопросов не могло даже возникнуть по поводу того, что он намеревался оставить ей после смерти. Было завещание, не было завещания, да кто же поверит, что он предпочел собственной жене эту жалкую Кристин, которую не видел аж с 1947 года. Если только в дело не вмешаются чернокожие, с позволения сказать, адвокатки – эти на дух не переносят таких дам в возрасте, как Хид, у кого в одном волосе делового чутья как-нибудь побольше, чем в куриных мозгах всех этих тупиц с высшим образованием!

Поскольку больше ничего и не было, нацарапанные на меню наброски завещания, которые случайно обнаружила Л., сочли законными, с тем условием, что ничто иное, противоречащее написанному, не будет обнаружено позднее. С тем условием. С тем условием. А предположим, что позднее нашлось что-то написанное, подтверждающее и разъясняющее те записи на меню? Не настоящее заверенное нотариусом завещание – его ведь и не было, а если и было, то умалишенная Мэй его давно припрятала, как она поступила со свидетельством о праве собственности, – а какие-нибудь еще наброски на другом меню, сделанные спустя год после оформления свидетельства от 1958 года, в которых «моя милая малютка Коузи» прямо была бы названа по имени: Хид Коузи. Если Папа в 1958 году сделал какие-то наметки завещания и впоследствии изложил то же самое на каком-то там меню, то Хид вполне может это другое меню найти – и вот тогда уж ни один судья не поддержит иск Кристин…

Мысль была не нова. Хид обдумывала возможность такого чуда довольно долго – еще с 1975 года, когда Кристин ворвалась к ней в дом, сверкая бриллиантами и заявляя, будто камни ее. Новой же была догадка, пришедшая Хид в голову прошлым летом. Смазывая лосьоном руки и массируя пальцы, старясь их разогнуть и растопырить и изучая знакомый шрамик на тыльной стороне ладони, Хид снова вспомнила тот несчастный случай. Душная кухня, картонные коробки на рабочем столе: электрический нож, миксер «Санбим», духовка «Дженерал электрик» – все новенькое, только из магазина. Л., ни слова не говоря, наотрез отказывается их распечатывать, не говоря уж о том, чтобы пользоваться этими агрегатами. 1964 год? 1965-й? Хид начинает с Л. спорить. И тут в кухню входит Мэй со своей картонной коробкой и в своей дурацкой армейской каске. В той объемистой коробке когда-то лежали упаковки стирального порошка «Ринзо».

Она тогда была просто одержима тревогой, что отелю и всем, кто в нем находится, грозит страшная опасность. Что черные из города уже вторглись в Ап-Бич, у них с собой бензин, спички, «коктейли Молотова», они орут и подначивают местных спалить курорт Коузи дотла и избавиться от этого «дяди Тома», дружка шерифа и предателя своего народа. Папа тогда сказал, что протестующие не имеют понятия о предательстве и что Мэй надо было бы выйти замуж за его отца, а не за его сына. Не имея ни капли доказательств, в условиях, когда не было даже намека на нападения, угрозу или даже неуважения, кроме шевелящегося у нее в голове червя предубеждения, Мэй не собиралась вступать ни в какие пререкания, а просто присвоила себе роль единственной защитницы курорта.