Ты постоянно думаешь о смерти, говорила я ей. Нет, возражала она. Это смерть постоянно думает обо мне. Она в этом деле ничегошеньки не понимала. Она думала, смерть – это путешествие на небеса или в ад. Ей и в голову не приходило, что это в общем-то одно и то же. Ты можешь делать все, что хочешь, но только все – сама. Но так уж Мэй объясняла свою привычку копить и прятать, хранить и красть. Смерть пыталась вскрыть запертую дверь, и ей требовалось все ее хитроумие, чтобы отвадить старуху с косой. Ее дочка была разболтанным шарниром, тем слабым звеном, из-за которого Мэй могла все потерять. Кристин приходилось защищаться не только от старухи-смерти, вторгшейся в ее жизнь и лишившей ее отца, но и от живой смерти – нищеты, с которой Мэй, как и все чернокожие, была знакома не понаслышке. Вечно бездомная попрошайка, чья христианская вера требовала нескончаемой благодарности за тарелку маисовой каши. И ничто не пугало ее больше, разве что неодобрение белых. При каждом удобном случае она вспоминала, что мистер Коузи происходит из многовекового рода тихих преуспевающих рабов и бережливых вольноотпущенников – при этом каждое новое поколение приумножало состояние, оставленное предками. Она называла их независимыми подрядчиками. Сапожниками, швеями, плотниками, жестянщиками, кузнецами, разнорабочими и ремесленниками, которые оттачивали свое мастерство, доводя до совершенства, и обслуживали богатых заказчиков, которые щедро их вознаграждали. Плотники мастерили замечательные инструменты, жестянщики снабжали инвентарем лабораторию местного колледжа. Один кузнец нашел применение своему ремеслу на сельской конюшне, где быстро стал уважаемым работником, потом незаменимым и наконец – процветающим. И его репутация позволила ему требовать за свою работу не только ночлег и еду, но и денежное вознаграждение, и его требование было удовлетворено. Помаленьку, не спеша, согласно семейному преданию, они копили заработки для воспитания потомства, которому было суждено жить лучше, чем их родителям. Они вели себя тихо, не скандалили, не протестовали, не бузили, а просто ухаживали за лошадьми и поддерживали тесные отношения с авторитетными белыми. Во всяком случае так гласила причесанная легенда, авторство которой принадлежало неизвестно кому, но Мэй и мистер Коузи ею всегда бравировали. Он-то знал истинную цену этой легенде. Но Мэй слепо в нее верила, вот почему малышка Хид в мужской майке вместо платья символизировала в ее глазах конец всего – она была как навозная муха, случайно залетевшая в дверь и теперь жужжащая над столом с едой и, уж коли она собралась сесть на Кристин, грозившая осквернить ее грязью, в которой она с рождения копошилась. Но Мэй смирялась с их дружбой лишь до тех пор, пока не вмешался мистер Коузи. Тогда ей пришлось быстро что-то придумать. И если Хид и Кристин были готовы оставаться подружками и вести себя как родные сестры в угоду безрассудному капризу старого греховодника, Мэй это сразу пресекла. Коли прихлопнуть навозную муху она не может, то ей вполне по силам хотя бы оторвать ей крылышки и опрыскать воздух спреем «Рейд», чтобы мухе было нечем дышать – или превратить родную дочь в союзницы.
