Любовь

Сэндлер только ворчал в ответ на доводы жены. Он-то знал, что сказать Ромену, хотя и понимал, что ни к чему это не приведет. Запрет общаться с девушкой только раззадорит парня, сделает ситуацию еще более заманчивой. Нет, он не станет ему советовать придирчиво выбирать девушек и отказаться от той единственной, к чьему телу он получил доступ. Это все равно что запрещать утке переваливаться на ходу. Для разговора надо придумать что-то другое. По крайней мере, затронуть тему презервативов, хотя Вида требует большего – чтобы внук вообще прекратил видеться с девчонкой. Это уж совсем невозможный вариант, к тому же, по его разумению, в сложившихся обстоятельствах Ромен действовал вполне разумно. Он не употреблял наркотики, не якшался с уличными бандами, не имел проблем с полицией, да и его манеры заметно улучшились. Но Вида права. Их район сильно изменился, да и времена теперь не те. Они не знали эту девицу и давненько не слышали новостей о житье-бытье женщин Коузи. Только слухи, догадки и попреки местных жителей, которые о событиях в том доме знали ничуть не больше, чем они с Видой. А было время, когда все про всех знали всё. Было время, когда один отец мог пооткровенничать с другим о своем сыне или дочери, а женщины в узком кругу могли перемыть косточки блудливой девчонке. Но не Джонсонам. Им косточки никто не перемывал. Они были белыми воронами даже в Ап-Бич, где все жили буквально бок о бок друг с другом и где каждый чих, каждый косой взгляд сразу подмечался и обсуждался.

О господи, думал он, с тех пор прошло уже пятьдесят лет. Какой смысл вспоминать старые добрые времена, будто они были безоблачными? Он точно знал, что о многих вещах из их прошлой жизни попросту не вспоминали. Вот Вида, перечисляя чужие прегрешения, ни разу ни словом не обмолвилась о Билле Коузи. Ее послушать, так будто это Хид домогалась пятидесятилетнего мужчины, который был старше ее отца, и наконец его соблазнила. И будто это она вышла за него по собственному желанию, а не потому, что ее к этому принудили. А Вида, как и большинство людей, скорее всего, недолюбливала эту девчонку из-за того, что та долгие годы оставалась женой Коузи и ей нравилось быть его женой, и в конце концов к ней перешел бизнес мужа. Все привыкли думать о ней как о прирожденной лгунье, золотоискательнице, которой уже в одиннадцать лет было невтерпеж воспользоваться найденной золотой жилой. Они простили Коузи. Простили ему всё. И были готовы обвинять ребенка за интерес, который возник к ней у взрослого мужчины. Но что же ей было делать? Сбежать? Но куда? Оставалось ли на земле место, где бы ее не нашел Билл Коузи или Уилбур Джонсон?

Сэндлер был последним, кто видел Хид – в тот самый день, когда он пришел в дом на Монарх-стрит и попросил ее нанять Ромена поработать во дворе вечерами после школы. Она была с ним учтива. Опрятная, чистенькая, как всегда. Предложила ему стакан кофе со льдом – вероятно, чтобы продемонстрировать ему нынешний статус Кристин в доме. У Сэндлера, в отличие от остальных, она не вызывала сильного раздражения. Он догадывался почему: из-за того, что когда-то водил дружбу с ее мужем. И она не казалась ему заносчивой или колючей, видимо, потому, что он вспоминал слова Билла Коузи, признавшегося однажды, что он не дотрагивался до этой девочки, пока у нее не начались первые месячные, а потом выждал еще год и только потом повез ее в свадебное путешествие – «для инициации». Правда, в ее присутствии ему было как-то неуютно. Он даже не мог сказать, хорошенькая она или нет, потому что стоило ему о ней подумать, как на ум приходили чужие слова: «фальшивая», «обидчивая». А ведь фальшивой можно назвать любую, кому посчастливилось в одночасье перенестись из лесной лачуги в королевский замок. А обидчивой стала бы любая, кто на себе испытал всеобщую зависть и нескончаемые придирки Мэй. Но Сэндлер видел в ней не то, что видел Билл Коузи. Для того жена оставалась такой, будто и не было двадцати пяти лет их совместной жизни. Та Хид, о ком с пьяным умилением вспоминал Коузи во время их рыбалок – словно о покойнице, – была не хмурой женщиной, постоянно готовой выслушивать упреки по поводу ее очередного проступка или промаха, а длинноногим ангелочком с горящими глазами и обаятельной улыбкой.